Год 1914-й. Время прозрения
Шрифт:
– Но господин Серегин, – вздохнул Николай, – в своей стране зашел дальше самых радикальных социалистов, объявив о полном равенстве себя и простонародья…
– Главные слова тут – «в своей стране», – отрезала вдова императора Александра Третьего. – Любой самовластный монарх в своих владениях волен делать все так, как ему угодно. К тому же это самое «полное равенство» может оказаться либо ничего не значащей юридической фикцией, либо чем-то таким, что просто не входит в круг наших понятий. Даже демократичнейшие французы, написав на своих знаменах «свобода, равенство, братство», отнюдь не сделали своих сограждан ни свободными от необходимости добывать себе кусок хлеба, ни равными перед обстоятельствами судьбы, а уж о братстве между французами не стоит и говорить. Господин Золя – вот уж кто истинный карбонарий – описал тамошние обстоятельства выпукло и в красках. Мой тебе совет, сын: если у тебя есть такая возможность, то дай господину Серегину знать о том, что ты хочешь вступить с ним в переговоры и обсудить планы по дальнейшему ведению войны.
– Такая возможность у Нас есть, – кивнул император. – Нам хорошо известно, что главным протеже господина Серегина в русской армии является участник обороны Порт-Артура генерал Горбатовский, коего мы недавно за громкую победу под Танненбергом повысили с должности начальника девятнадцатого армейского корпуса до командующего всей второй армией. Если мы пошлем ему телеграмму для Артанского князя, то адресат получит ее почти так же быстро, как если бы сам находился на прямом проводе.
– Хорошо, сын, – кивнула хозяйка Аничкова дворца, – отправляй свою телеграмму, но только учти, что твоя мать тоже хотела бы присутствовать при вашем разговоре. Возможно, Ники, мне удастся заметить то, что ты упустишь по своей обычной невнимательности и легковесности.
– Я помню, что мой покойный дед, датский король Христиан, – вздохнул император Николай, – называл твою сестру, британскую королеву Александру «моя красивая дочь», а тебя «моя умная дочь». Если бы таковое было возможно, то я бы уступил высшую власть в России именно тебе, удалившись при этом в частную жизнь, или оставив за собой только банальное сидение на троне… Но, к сожалению, восемнадцатый, «бабий», век давно в прошлом, а в наше просвещенное время, несмотря на всю его эмансипированность, ни один чиновник или генерал не будет подчиняться женщине-императрице. У тебя, конечно, имеются преданные сторонники, но, как Нам кажется, их совершенно недостаточно для того, чтобы, взнуздав Россию, поднять ее на дыбы и повести вперед. В противном случае при такой замене нас будет ждать гибель куда более быстрая, чем, если бы события развивались естественным путем.
– Мой дорогой сын, – хмыкнула вдовствующая императрица, – советую тебе не торопить события и не забивать заранее свою голову всяческой ерундой. При ближайшем рассмотрении все еще может оказаться совсем не тем, чем кажется тебе сейчас. Дождись разговора с Артанским князем, и только потом строй планы на дальнейшую жизнь. А в том, что она у тебя будет, я ничуть не сомневаюсь.
19 (6) августа 1914 года, около двух часов пополудни. Российская империя, Царское село, Александровский парк.
Великая княжна Ольга Николаевна Романова (неполных 19 лет)
Если в послеобеденное время Ольга Николаевна, старшая из цесаревен Романовых, начинала испытывать томления души, то она брала с собой «Евгения Онегина» или, как в данном случае, «Бородино» Лермонтова и удалялась в дебри Александровского, чтобы в уединении предаться своему любимому занятию – чтению. А томиться душе было с чего. С началом войны все пошло кувырком. Пока в петербуржских ресторанах под звон бокалов отмечали будущую победу и делили шкуру неубитого медведя, на границах под грохот залпов бурным потоком лилась русская кровь. А еще имела место братская Сербия, ставшая вдруг яблоком раздора, и ее маленький, но гордый народ, готовый умереть, но не покориться врагу.
О сербских делах много и часто рассказывали закадычные подружки Мама – черногорские принцессы Милица и Стана. И были эти рассказы странными, будто главы из страшной сказки, длинной, как «Тысяча и одна ночь». Ярко и рельефно в этих рассказах был прорисован образ некоего Артанского князя Серегина: самодержца, полководца и чудотворца, приходящего на помощь слабым и обиженным. Ольга и сама была склонна жалеть всяких несчастных, но господин Серегин в этом деле занимал активную позицию, сторицей возвращая обидчикам долги той же монетой. А еще он оказался не чужд обыкновенного милосердия, широко распахнув двери своих госпиталей в сказочном Тридесятом царстве для всех раненных в боях или просто больных сербов.
Но это были цветочки, далекие и не имеющие особого отношения к огромной стране, собирающейся на битву за свое будущее. Если братушек уже кто-то взялся защищать, то это же к лучшему, меньше забот для русской армии. Калишская резня, а также реакция на нее Артанского князя, задели российское общество гораздо сильнее. Несмотря на все предосторожности германских властей, история об отрезанной голове майора Пройскера, брошенной на стол кайзеру Вильгельму, все же просочилась в газеты – сначала нейтральных стран (Дании и Швеции), а потом и России. Также в те же газеты утекли сведения о сопровождавшем тот страшный подарок гневном письме, составленном на великолепной чеканной латыни. Текст той эпистолы буквально сочился ядом презрения урожденного римского аристократа к дикому германскому варвару, не умеющему соблюдать нормы поведения, общепринятые для цивилизованных людей.
«Примерно шестой век от Рождества Христова, – авторитетно заявили ученые мужи в университетах Берлина, Копенгагена, Стокгольма и Санкт-Петербурга. – Писал крайне образованный человек, весьма умелая подделка под стиль Прокопия Кесарийского или одного из его учеников». И глазами по сторонам зырк-зырк – в поисках коллег, способных составить столь качественную компиляцию. Ну еще бы… Ведь именно Прокопий Кесарийский это письмо по просьбе Артанского князя и составлял.
Впрочем, почтеннейшая публика (и Великая княжна Ольга Николаевна в том числе) не ведала, что проникновение этой истории в прессу началось с толстого анонимного письма без обратного адреса, поступившего в редакцию старейшей датской газеты консервативного направления «Berlingskes Politiske og Avertissements Tidende» (Политический и рекламный журнал Берлинга). А датчан хлебом не корми, дай воткнуть шпильку в бок соседей с юга. Правда, для Дании та история могла закончиться плохо, но Вильгельм сдержался, потому что всего через несколько дней скандал с Калишской резней затмило слово-клеймо «Танненберг». Двадцатый армейский корпус германской армии был вдребезги разбит на том же поле, где пятьсот лет назад потерпели поражение войска тевтонского ордена. И снова газеты, которые сто лет спустя назвали бы турбопатриотическими, на голубом глазу сообщили, что основную роль в одержании этой громкой победы сыграла артанская пехотная дивизия генерал-лейтенанта Дмитрия Неверовского, а также что раненые в битве русские воины были направлены для излечения в госпитали Великой Артании. Совсем недавно, в столетие Бородинской битвы, прах этого героя торжественно перезахоронили в Багратионовых флешах, которые когда-то яростно защищала его дивизия, – и вот он же со своими чудо-богатырями под командой Артанского князя живой-здоровый возвращается в этот мир бить возгордившихся германских варваров.
Образ Артанского князя, сложившийся в голове Великой княжны Ольги Николаевны на основе этих сумбурных и далеко не полных сведений, был ярким, но несколько противоречивым. Император Николай знал об этом человеке не в пример больше, но понимал меньше. С точки зрения девушки с большим сердцем, лечение раненых и страждущих является наивысшей добродетелью государя. С поля боя под Танненбергом господин Серегин забрал к себе даже раненых германцев, пообещав, впрочем, вернуть большую их часть русским властям сразу после излечения (ибо во всех мирах известно, что Артанский князь полона не имает). Задумавшись о том, кем бы мог быть этот человек, с непринужденностью ворвавшегося в овчарню тигра поставивший на уши всю Европу, Ольга Николаевна отложила в сторону книжку и задумалась. Нет, это не была девическая влюбленность в романтического героя, ведь господин Серегин представлялся ей бородатым мужчиной, скорее пожилым, чем средних лет. А кроме того, он мог быть женат, а влюбляться в такого – и вовсе моветон, и не только для царской дочери. Просто Ольге Николаевне было интересно, кто этот человек, из каких слоев общества он происходит, и как так получилось, что он обрел мощь, достаточную для потрясения самих основ Мироздания. О том что это самое Мироздание – гораздо более массивная штука, чем ей кажется, вертеть которую под силу только самому Творцу, Великая княжна тоже не подозревала.
От размышлений ее оторвал звонкий детский голосок.
– Привет! – сказало воздушное создание в белом платьице, как две капли воды напоминающее саму Ольгу Николаевну примерно в десятилетнем возрасте.
– Привет, – ошарашенно ответила цесаревна и, не удержавшись, спросила: – Ты кто?
– Я – это ты, только из тысяча девятьсот пятого года, – ответила знакомая-незнакомая девочка. – Разве ты этого не видишь? Ну почти ты, потому что я уже начала меняться, ибо нельзя надолго попасть в заколдованный город Тридесятого царства, и при этом остаться прежней.