Год активного солнца
Шрифт:
Я отчетливо увидел бледность на Гиином лице. Не знаю, как мне удалось это увидеть. Не знаю и того, как я догадался, что умерла мама.
Я обернулся на звук робких шагов. Было темно, но я увидел, что это действительно Гия.
— Нодар… — тихо начал он.
Я почувствовал, что голос его дрожит.
— Что случилось? Умерла мама?
Гия осекся и замолчал.
Мертвая тишина.
Мне показалось, что прошла целая вечность.
В действительности же я успел лишь достать сигарету из кармана.
— Да, только что позвонили. Дато уже
Я окаменел, страшное чувство вдруг овладело мной. Неужели я не должен ощутить боли? В детстве даже мысль о смерти матери причиняла мне невыносимую боль.
Пауза.
Оторопь взяла меня. Я не знал, что делать.
Потом я достал из кармана спички и закурил. Я не мог простить себе, что так буднично выслушал весть о смерти матери.
Гия наконец пришел в себя и поднял на меня глаза.
— Возьми себя в руки, Нодар. Мы все рядом с тобой.
Это было сказано настолько неестественно и патетически, что я, не сдержавшись, хмыкнул.
Гия вконец растерялся. Не зная, куда себя девать, он уставился на проектор. Потом вновь взглянул на меня.
Не знаю, что прочитал он в моем взгляде…
Этот тихий смешок опустошил меня так, как прокравшиеся из космоса ионы разряжают пластинки электроскопа.
Наверное, у меня был дикий взгляд.
— Успокойся, Нодар! — сказал Гия. На этот раз голос его был естествен и искренен.
«Какое у меня тогда было лицо?» — думал я, сидя в машине.
Смешок, вырвавшийся у меня после первой фразы Гии, навсегда отбил у него охоту произносить нечто подобное. Но лицо мое, видно, исказилось до неузнаваемости. Видно, какая-то неведомая сила дала почувствовать моему сердцу и мозгу смерть матери.
У меня появилось безотчетное желание увидеть себя со стороны, увидеть, как мое существо, независимо от моей воли, отозвалось на смерть матери.
И все же, как я догадался, что умерла моя мать, а не кто другой? Правда, Гия был взволнован, это я заключил по его шагам, нет, не заключил, почувствовал, ибо тогда я ни о чем еще не думал и заключать что-либо не мог. Я просто смотрел на искаженный след протона, оставленный на пластине.
Да, я почувствовал, что Гия взволнован, что он сообщил мне какой-то трагический импульс. Может, именно в этом импульсе и заключалась весть о смерти матери? Ведь неприятные, дурные известия связаны не только со смертью. Ведь Гия мог сообщить мне все что угодно, не обязательно связанное со смертью близкого мне человека? Ну, например, что-то касающееся Эки. Ведь я тогда был без памяти влюблен в Эку.
Допустим, он сообщил бы мне, что Эка вышла замуж. Какое из этих двух сообщений поразило бы меня больше?
Горькая ироническая улыбка скривила мои губы. Дато сидел за рулем, Гия рядом с ним, я на заднем сиденье, и они не заметили моей улыбки.
Почему я улыбнулся? Улыбнуться заставила меня эта невольная мысль. И впрямь, какое сообщение поразило бы меня больше — смерть матери или замужество Эки?
Не каждый способен подумать такое. А если и способен, тут же одернет себя, коря за святотатство.
Моралисты могут быть спокойны. Я вовсе не собираюсь устанавливать меру трагизма. Просто меня волнует степень его мгновенного выражения. Вполне возможно, что известие о замужестве любимой женщины поразило бы меня больше. В то мгновение, в ту минуту и даже в тот день мое существо испытало бы гораздо больше муки. Чего стоят хотя бы ярость, оскорбленное самолюбие!
А со смертью матери ребенок свыкается с той самой поры, как поймет сущность смерти. Ребенок знает, что рано или поздно мать умрет.
Смерть матери — это смерть, к которой человек привыкает на протяжении многих лет. Поэтому эффект неожиданности тут гораздо меньше, нежели при совершенно непредвиденном случае. Но зато боль эта длительна, особенно если мать умирает молодой.
В машине царила тишина. Слышалось только размеренное гудение мотора. Я вообще не выношу неритмичной работы мотора. Независимо от того, чья машина, моя или чужая. Это чувство развито лишь у людей, которые любят машину, словно живое существо. Мотор машины Дато работает безупречно. Я чувствую, как без натуги движутся поршни, как без остатка сгорает бензин. Дато отлично знает машину и не ленится за ней ухаживать.
Молчание.
Спасительные сигареты.
Я до отказа опускаю стекло. Они молчат потому, что молчу я. Сзади хорошо видно, как Дато искоса бросает взгляд в зеркало, стремясь уловить выражение моего лица. Я не хочу, чтобы наши взгляды встречались, и упорно смотрю в сторону.
А мысли мои уже заняты всякой всячиной. В Тбилиси мне удалось бы побывать еще только через месяц. Я корю себя, стараюсь в самом зародыше подавить безотчетное чувство радости, но удается это плохо.
Реку можно запрудить, но остановить ее невозможно. Рано или поздно запруда не выдержит, река преодолеет ее и по-прежнему стремительно понесется своим путем.
Я долго пытался запрудить эту мысль, но она прорвала ненадежную преграду. Я радовался, что еду в Тбилиси, радовался, что увижу Эку, радовался, что она вся в слезах будет робко стоять поблизости от меня. Я радовался, что услышу ее негромкий плач, ее горький искренний плач. Я радовался, что плач ее будет так же чист и прекрасен, как наша любовь.
Нелепо было даже думать о том, что Эка станет оплакивать мою мать. Она будет плакать от жалости ко мне, будет несчастна моим несчастьем… И эта мысль переполняла меня блаженством. Я радовался, что ее искренние слезы еще больше сблизят нас.
Не помню, как я одолел лестницу. Справа меня поддерживал Гия, слева — Дато. Я едва сдержался, чтобы не улыбнуться еще раз.
Я осторожно высвободил руки. Слабости я не ощущал, а актерства и фальши не выношу.
Все шло нормально, пока я не увидел на тахте маму. Тяжелая ткань табачного цвета покрывала ее, но я сразу узнал контуры материнского тела. Потом я заметил волосы, волосы моей матери. Только теперь я почувствовал, как сжалось, как уменьшилось мое сердце.
На глаза навернулись слезы.