Год две тысячи четыреста сороковой
Шрифт:
Наш король имеет все права, всю необходимую власть, чтобы творить добро, но у него связаны руки, если он пожелал бы делать зло. Народ ему всегда представляют в самом благоприятном свете: толкуют о его достоинствах, о его верности государю, об отвращении его ко всякому чужеземному игу. При нем находятся особые цензоры, коим дано право удалять от государя всякого, кто вздумал бы склонять его к неверию, к легкомыслию, ко лжи и еще более гибельному занятию — осмеиванию добродетели. [200] Не встретите вы средь нас и той породы людей, что, пользуясь своими дворянскими титулами (к тому же еще и купленными), сбегались со всех сторон, чтобы раболепствовать перед государем; которые, знать не желая никакого иного ремесла, кроме военного или придворного, жили в полном бездельи, теша свою гордыню старинными грамотами и являя печальное зрелище тщеславия, которое было тем больше, чем дворянин был беднее. Ваши гренадеры проливали свою кровь с не меньшей отвагой, нежели люди сего благородного сословия, и при этом не ценили себя так дорого. Впрочем, в нашей республике подобное название оскорбило бы все другие сословия. У нас все граждане равны. Различие между ними определяется лишь той естественной границей, которую прокладывают между людьми труд, талант и добродетель. [201] Несмотря на все эти заслоны, на все принятые предосторожности, король еще обязан соблюдать ежегодный трехдневный пост, дабы он в случае стихийных бедствий не забывал о бедных. В течение этих трех дней государь наш страдает от голода и жажды, спит на жестком ложе, и сей строгий и спасительный пост рождает в его сердце более глубокое сострадание к людям неимущим. Правда, наш король не нуждается в том, чтобы ему напоминали об этом подобным способом, но таков уж закон нашего государства, священный закон, которого и доныне у нас придерживаются. Следуя примеру государя, и министры, и все, кто причастен к управлению государством, считают своим долгом на себе почувствовать, что такое нужда, и испытать страдания, которые
200
Я весьма склонен думать, что при королевских дворах самым порядочным из всех почти всегда является сам государь. У Нарцисса{391} душа была еще чернее, чем у Нерона.
201
Почему бы французам не проявить сочувствия к республиканскому строю? Кому в нашем королевстве не известно главенствующее положение дворян, лежащее в самой основе государства и подтвержденное обычаем нескольких столетий? Ведь когда в царствование короля Жана третье сословие, выйдя из своего униженного состояния, стало участвовать в собраниях нации,{392} эта кичливая и крепко державшаяся за прошлое аристократия весьма спокойно отнеслась к его приобщению к сословиям королевства, хотя в те времена предрассудки поместного дворянства и военного сословия были еще весьма сильны. Понятие чести, это исконное понятие, которое в глазах француза выше самых разумных установлений, сможет, следовательно, когда-нибудь стать душой республики;{393} для этого нужно лишь, чтобы любовь к философии, знание политических законов и перенесенные испытания помогла французам избавиться от легкомыслия и безрассудства, столь извращающих блестящие их качества, благодаря коим они могли бы сделаться первой нацией в мире, когда б они способны были разумно составлять, вынашивать и защищать свои проекты.
202
Напротив хижины некоего философа возвышалась высокая живописная гора, постоянно ласкаемая благодатными лучами солнца. Она была покрыта богатыми пастбищами, золотыми колосьями, кедрами и благоухающими растениями. Прелестные разноцветные птички летали взад и вперед, прорезая воздух своими крылами и наполняя его гармоничным пением. Лани и дикие козы населяли леса. В красивых озерах водились форель, мерлан и щука. Триста семейств, живших на склонах этой горы, делили ее меж собой и жили счастливо в мире и изобилии среди добродетелей, кои они рождают; они благословляли небо на восходе и при заходе солнца. Но вот взошел на трон сладострастный, ленивый, расточительный Осман: вскоре все триста семейств были разорены, изгнаны и превратились в нищих и бродяг. Прекрасная гора перешла в руки визиря, который заставил служить себе еще оставшихся здесь несчастных и ходить за своими собаками, наложницами и льстецами. Однажды Осман, заблудившись на охоте, повстречал философа, чьей отдаленной хижине удалось остаться в стороне от этого все поглотившего потока. Философ узнал его, однако не показал вида. Выполняя свой долг, он помог выйти ему из леса. В пути завязался разговор. «Увы, — сказал мудрый старец, — еще десять лет назад здесь знали, что такое радость; но ныне нужда совсем изнурила бедняка, опечалила его душу, и тяжкая нищета, с которой он мужественно борется изо дня в день, медленно сводит его в могилу. Кругом одни страдания». «Скажите мне, сделайте милость, — перебил его Осман, — а что это такое — нищета?». Философ вздохнул, замолчал и указал ему, как ближе пройти к дворцу.
— Но, — сказал я ему, — подобные перемены должны были свершаться медленно, мучительно, с огромными усилиями. Скольких же трудов они вам стоили!
— Творить добро не больший труд, чем творить зло, — ответствовал мой мудрый собеседник с кроткой улыбкой. — Человеческие страсти — вот те ужасные препятствия, что стояли у нас на пути. Но, постигнув с помощью просвещения подлинные свои интересы, люди становятся справедливее и честнее. Мне кажется, что когда бы терпимость и правда воцарились во всех сердцах, миром мог бы управлять один человек. Хотя людям вашего века и свойственна была непоследовательность, они все же верно сумели предугадать, каких успехов достигнет когда-нибудь разум. Ныне мы видим их плоды, и благотворные принципы разумного правления явились первым следствием сих преобразований.
Глава тридцать седьмая
О НАСЛЕДНИКЕ ПРЕСТОЛА
Будучи еще более любопытен, чем судья в «Гуроне», [203] я продолжал испытывать терпение моих собеседников, беспрерывно задавая им вопросы.
— Я видел государя сидящим на троне; но я позабыл спросить вас, господа, где же находился сын короля, которого в мое время называли дофином.
Ответить мне взялся наиболее учтивый из моих спутников. Вот что-он сказал: «Мы твердо убеждены, что от воспитания великих мира сего зависит счастье народов и что можно научиться добродетели, так же как и заразиться пороком, а потому придаем весьма большое значение тому, как проводит принц свои юные годы. Наследник престола не живет при дворе, где льстецы могли бы внушить ему представление, что он выше других людей, будто бы являющих собой нечто вроде насекомых; от него скрывают его высокое предназначение. При рождении ему метят плечо королевским знаком, что впоследствии поможет разыскать его. Затем его передают в руки людей, верность и честность коих испытывалась не раз, и те приносят клятву перед Всевышним никогда не открывать принцу, что тому предстоит стать королем; клятву эту никто не смеет нарушить.
203
«Гурон, или Простодушный», повесть Вольтера, одна из лучших вышедших из-под его пера. Гурон, запертый в Бастилии вместе с янсенистом, — нет ничего остроумнее этого эпизода.{394}
Как только он выходит из-под опеки женщин, ему предоставляют возможность повидать свет, попутешествовать; особо заботятся о физическом его воспитании, которое всегда должно предшествовать воспитанию нравственному. Он носит ту же одежду, что и прочие крестьянские дети, ест обычные блюда, ему рано преподают умеренность; впоследствии эта позволит ему лучше усвоить, что собственная бережливость должна служить примером, ложная же щедрость разоряет государство и бесчестит сумасбродных расточителей. Он посещает одну за другой все провинции. Его знакомят с сельскими работами, с устройством мануфактур, объясняют, где что добывается. Он все видит собственными глазами, входит в хижины землепашцев, ест за их столом, помогает им в труде и учится их уважать. Он запросто разговаривает со всеми, кого встречает. Характер его складывается совершенно свободно, и в мыслях своих он столь же далек от трона, сколь на самом деле близок к нему.
Многие короли превратились в тиранов не потому, что у них было злое сердце, а потому, что до них никогда не доходило, как живут в их стране бедняки. [204] Если бы сему юному принцу, как бы ни был он честен и прям от природы, позволили отдаться приятным размышлениям о будущей власти, он в силу присущей всякому человеческому сердцу злосчастной склонности впоследствии стал бы стремиться еще более расширить границы своего могущества. [205] Именно таким образом, к несчастью, некоторые государи проявляли свое королевское величие, потому-то интересы их всегда и оказывались противоположными интересам народа.
204
Предрассудок постоянно находится одесную трона, всегда готовый нашептывать на ухо королям свои ложные истины. Правда робка, она сомневается в возможности одержать победу над ними, она ждет знака, чтобы приблизиться; но язык ее так непривычен, что король охотнее склоняет ухо к обманчивому призраку, который говорит на знакомом ему наречии. Короли! Учитесь строгому и спокойному языку истины! Напрасно будете вы поклоняться ей, если не научитесь понимать ее язык.
205
Люди обладают естественным предрасположением к деспотизму, ибо что может быть удобнее: достаточно пошевелить кончиком языка, и тебе повинуются. Все помнят о султане, который требовал, чтобы ему под страхом смерти рассказывали занимательные истории.{395} Иные властители поступают почти так же, как он. Они говорят своему народу: «Развлекай меня, а сам подыхай с голоду».
Как только принцу минет двадцать лет (а иногда это происходит раньше), его приводят в тронный зал. Он находится там среди толпы, как обыкновенный зритель. В этот день сюда собираются все сословия государства, и каждому из них дозволено высказать свое мнение. Вдруг государь встает и трижды произносит имя юноши, веля ему подойти. Толпа расступается. Пораженный, он робкими шагами приближается к трону и, дрожа от волнения, поднимается по его ступеням. Король обнимает юношу и перед лицом всех граждан объявляет его своим сыном. «Небом, — говорит он торжественно и умиленно, — небом предначертано вам нести бремя королевской власти. Двадцать лет мы старались сделать вас достойным этого: не обманите же надежд сего великого народа, который сейчас смотрит на вас. Сын мой! Я уповаю на то, что вы столь же ревностно станете служить государству, как служил ему я». Какая минута! Какое множество мыслей обуревает юношу! Тогда король указывает ему на могильную плиту, под коей покоится прах предшествовавшего государя; на ней крупными буквами начертано: «Вечность». «Сын мой, — говорит он ему все так же торжественно, — настал долгожданный час. Вы стоите на могиле прародителя вашего, чьи дела вам предстоит возродить. Поклянитесь же, что будете таким же справедливым, каким был он. Скоро вместо него буду лежать здесь
206
Навуходоносор у Гарнье, кичась своим могуществом и своими победами, говорит: «Кто он, сей бог, повелевающий дождю, ветрам, бурям? Над кем властвует он? Над морями, скалами…» и т. д.
Безумные рабы! Людей я повелитель, Я ваш единый бог, сошедший к вам в обитель.{396}Юный принц взволнован, растроган, лицо его заливает краска смущения, он не смеет глаз поднять на это множество людей, взгляды которых устремлены на него. Слезы брызжут из его глаз, он горько плачет пред лицом великих дел, кои предстоит ему совершить. Но вскоре он преодолевает свое волнение. Ему внушили, что великий человек должен жертвовать собой ради себе подобных и, поскольку природа не приуготовила людям безоблачного счастья, именно королевской власти, той самой, которую доверяет ему теперь народ, надлежит выполнить то, что не сумела сделать для них природа. Благородная эта мысль проникает в его сердце, воспламеняет его, высекает в нем огонь; в объятиях отца своего он произносит обет, он клянется прахом своего прародителя, он припадает губами к скипетру, перед которым первым должен преклониться, он возносит молитву Всевышнему — и его коронуют. Первые люди государства склоняются пред ним, простой люд в восхищении кричит ему: «О ты, вышедший из нашей среды, видевший нас так близко и так долго, да не ослепит тебя твое величие, никогда не забывай, кто ты и кто мы». [207]
207
Греки и римляне испытывали куда более сильные ощущения, нежели мы: красочные религиозные празднества, события, от коих зависела судьба государства, величественные, но лишенные пышности церемонии, клики толпы, народные собрания, речи ораторов — какой неиссякаемый источник впечатлений! Рядом с этими людьми начинает казаться, будто мы лишь прозябали, будто мы вовсе и не жили.
Однако взойти на престол он может, лишь когда ему минет двадцать два года, ибо повиноваться королю-ребенку {222} противно здравому смыслу. По той же самой причине король, достигший семидесяти лет, слагает с себя власть, {223} ибо искусство управления государством требует бодрости духа и тела и особой восприимчивости, которая, к сожалению, с годами угасает в нашей душе. [208] К тому же мы опасаемся, как бы привычка к власти не породила в его душе ту опасную страсть, что называется скупостью и является самым гнусным и жалким вожделением, одолевающим человека к концу его жизни. [209] Престол переходит тогда к прямому наследнику, а семидесятилетний государь еще служит государству своими советами или же примером былых добродетелей. За время, протекающее между этой всенародной встречей и днем совершеннолетия принца, последнего подвергают еще нескольким новым испытаниям. Все истины внушаются ему на красноречивых и убедительных примерах. Вот как доказывают ему, что короли сделаны из того же теста, что и все прочие люди, что они ни на волос не отличаются от других, что рождаются они на свет такими же слабыми и подвержены тем же болезням, что они равны перед Всевышним и что единственной основой их величия является избрание их народом. К нему как бы для развлечения приводят молодого грузчика одинаковых с ним лет и одинакового роста и заставляют их бороться. Каким бы сильным ни был королевский сын, грузчик обычно одолевает его. Он пригибает его к земле до тех пор, пока принц не признает себя побежденным. Тогда принца поднимают с земли и говорят ему: «Ты видишь, согласно закону природы, ни один человек не подчинен другому, никто не рождается рабом, короли рождаются людьми, а не королями, — одним словом, род человеческий не для того создан, чтобы служить утехой нескольким семьям. Сам Всевышний, послушный этому естественному закону, не желает управлять с помощью жестокости, но лишь в соответствии со свободной волей. Делать людей рабами есть, стало быть, дерзость по отношению к Верховному существу и насилие над людьми». Тогда грузчик, одержавший победу над принцем, склоняется перед ним и говорит: «Я могу быть сильнее вас, но это не дает мне никаких прав и не приносит славы. Подлинная сила — в справедливости, истинную славу приносит великодушие. Я преклоняюсь перед вами как пред своим государем, которому народ вручил верховную власть. Если кому-нибудь вздумается угнетать меня — ваша обязанность устремиться мне на помощь; тогда я взову к вам и вы спасете меня от этого могущественного и несправедливого человека».
208
Когда годы посеребрят наши волосы, как сладко будет нам предаваться отдохновению, вспоминая добрые и милосердные поступки, кои свершили мы на протяжении нашей жизни! Тогда для всех без исключения останется либо сознание прежних своих добродетелей, либо мучительный стыд за свои пороки.
209
Следует страшиться и расточительности. Молодой государь иной раз отказывает потому, что отказом своим сохраняет собственное достоинство; но старец всегда отзовется на просьбу, ибо действительно помочь он уже не в силах.
Если юный принц допускает какую-нибудь оплошность или позволяет себе неосторожность, которая обличает его дурной нрав, он назавтра же прочтет об этом в публичных ведомостях. [210] Он поражен, он негодует. Ему сухо отвечают: «Существует особый суд — неподкупный и взыскательный. Ежедневно ведется там летопись деяний государей. Потомкам известно будет о вас все — все ваши слова и поступки. По ним станут судить о вас. И лишь от вас зависит, чтобы они относились к вам с должным почтением». Если юный принц после этого призадумается и исправит свою ошибку, назавтра же газеты сообщат об этой прекрасной черте его характера и превознесут его благородное поведение, как оно того заслуживает. [211]
210
Мне бы хотелось, чтобы какой-нибудь государь поинтересовался тем, что о нем думает публика. За четверть часа он узнал бы столько, что ему на всю жизнь хватило бы пищи для размышлений.
211
Ты говоришь: «Я не боюсь меча, я храбр». Ты ошибаешься. Чтобы быть действительно храбрым, надобно не бояться также ни языка человека, ни пера его. Но в этом отношении могущественнейшие государи являли собой великих трусов. Издатель амстердамских ведомостей не давал Людовику XIV спокойно уснуть.{397}
Но особенно настоятельно внушается ему с помощью многочисленных примеров отвращение к той роскоши и великолепию, которые никому не приносят пользы, которые уже погубили столько государств и обесславили стольких государей. [212] Все эти позолоченные дворцы, говорят ему, подобны тем театральным декорациям, на которых картон выглядит массивным золотом. Ребенку кажется, будто он видит настоящий дворец. Не будьте детьми. Пышные празднества и торжественные приемы были злоупотреблением власти в угоду гордыне и политике. Все это великолепие, выставленное напоказ, имело целью внушить к себе почтение и страх. Именно таким образом подданные проникались духом раболепия и привыкали к порабощению. Но разве унизительно для короля держаться с подданными как с равными? Чего стоят все эти ежедневные церемонии, эти торжественные его выходы по сравнению с открытым и приветливым выражением его лица? Потребностей у короля не больше, чем у последнего из его подданных. «У него один только желудок, как и у погонщика волов, — говорит Жан-Жак Руссо. {224} — Если он желает насладиться чистейшим из всех наслаждений, пусть испытает радость быть любимым и пусть будет достоин этой любви». [213]
212
Роскошь, которая служит причиной гибели государств и заставляет попирать все добродетели, есть следствие развращенных придворных нравов, коим всякий стремится подражать.
213
Первый герцог Виртембергский,{398} будучи на обеде у своего соседа, владетельного принца, с еще несколькими другими мелкими князьями, участвовал в общем разговоре. Каждый из присутствовавших рассказал о том, какими он владеет силами в насколько могуществен. После того как все они высказались, герцог сказал: «Я не завидую ни одному из вас в том могуществе, которым наградил вас бог. Но есть нечто, чем и я могу похвалиться, — в маленьком своем государстве я в любое время дня могу ходить один и чувствую себя в безопасности. Иногда я углубляюсь в лес, засыпаю там под каким-нибудь деревом; я живу совершенно спокойно среди своего народа, не опасаясь ни ножа убийцы, ни кинжала мстителя».