Год испытаний
Шрифт:
Ни звука. Я осторожно приоткрыла дверь. Элинор лежала на спине, лицо ее было бледным. Майкл Момпелльон распростерся на полу у ее кровати, протягивая к ней руки — как будто хотел поймать ее отлетавшую душу.
У меня вырвался сдавленный крик отчаяния. Майкл Момпелльон даже не пошевельнулся, а Элинор открыла глаза и улыбнулась мне.
— Жар прошел, — прошептала она, — и я умираю от жажды. Я не могла позвать тебя, потому что боялась разбудить бедного Майкла. Он так вымотался со мной!
Я помчалась вниз, чтобы приготовить поссет — горячий напиток из молока, сахара и
Элинор сидела на скамье в саду. Я принесла ей чашку бульона, и она попросила меня посидеть с ней. Она говорила о всяких приятных пустяках, чего с ней уже давно не случалось. Например, надо ли разделять корневище ириса.
Мистер Момпелльон заметил нас из конюшни и направился в нашу сторону. Он только что приехал с фермы Гордона. Покойный арендовал землю и дом. Он сам избавился от мебели, но соседи не знали, что делать с многочисленными крестами, которые Гордон развесил по стенам. Пастор решил, что их необходимо сжечь — с молитвами и с должным уважением. Он сам проследил за этим.
Он присел рядом с Элинор на скамью. Элинор, шутя, замахала руками:
— Муж мой, ты весь пропитался дымом и лошадиным потом. Пусть Анна подогреет воды, чтобы ты смог помыться.
— Прекрасная идея! — воскликнул он с улыбкой.
Я пошла выполнять приказание. По дороге в дом я слышала, как он что-то оживленно рассказывает Элинор. А возвращаясь с водой и полотенцем, я услышала, как он воскликнул:
— И почему только это не пришло мне в голову раньше?! Когда я стоял там, творя молитву на фоне этих огненных крестов, я понял это так ясно, как будто меня направил на эту мысль сам Господь.
— Давай помолимся, чтобы так оно и было, — пылко произнесла Элинор.
Она встала, и они пошли по тропинке, забыв про меня. Ну что ж, подумала я, бросая полотенце в ведро с горячей водой, может, позже они мне расскажут о том, что их так увлекло.
Следующий день был воскресным, и я вместе с остальными жителями деревни, собравшимися в Делфе, узнала, что же подсказал Господь Майклу Момпелльону.
— Друзья, я думаю, что мы с вами должны разжечь костры и устроить большую чистку в наших домах. Мы должны избавиться от всех земных благ — от всего, к чему мы прикасались руками, от всего, что носили. Соберите эти вещи и принесите их сюда. А после, вечером, мы сожжем все и вознесем Господу наши молитвы, чтобы Он избавил нас от этой напасти.
Я видела, что многие в сомнении закачали головами, ведь они столько уже потеряли, что им трудно решиться и принести новую жертву. Я вспомнила, как Джордж Виккарз прохрипел на смертном одре: «Сожгите все!» Если бы я тогда сожгла платья, сшитые из материала, присланного
Эта мысль так поразила меня, что я слушала мистера Момпелльона невнимательно и не могла потом вспомнить, как ему удалось добиться от всех согласия. Помню, что он говорил об очищающей силе огня. И он говорил, как всегда, очень красноречиво. Но все мы уже устали от слов.
К обеду собралась кучка вещей для сожжения, но росла она очень медленно. Пастор с Элинор подавали всем пример Они все несли и несли свои вещи. Но когда дошла очередь до библиотеки, Элинор заявила, что не может расстаться с книгами.
— Да, я понимаю, что в них, может быть, скрываются семена чумы, но в них содержатся также и знания, при помощи которых мы можем избавиться от болезни.
Я собрала свои немногочисленные пожитки. Но была одна вещь, с которой я не могла расстаться: крохотная курточка, которую я сшила для Джеми, когда ему был годик, и сохранила потом для Тома. Я ее спрятала.
Было немного странно убираться в воскресенье, но пастор говорил с таким убеждением, что даже такое обычное занятие, как уборка дома, казалось священным обрядом. Я кипятила котел за котлом, сначала в доме пастора, а потом и в своем, и обливала кипятком столы, стулья и полки.
Когда мы уже в сумерках собрались в Делфе, я чувствовала себя страшно усталой. Я смотрела на жалкую кучку наших пожитков. В основании будущего костра лежала сделанная с такой любовью колыбелька, в которой умер ребенок четы Ливседж. Были там и простыни, и соломенные матрасы, на которых когда-то так сладко спалось тем, кого уже не было с нами. Все эти скромные вещи говорили мне и о том, чего еще мы лишились: о нежных жестах любви, о покое в сердце матери при виде спящего ребенка, обо всем, что навсегда унесли с собой умершие.
Майкл Момпелльон стоял у камня, который служил ему кафедрой. Он держал в правой руке подобие факела. Куча вещей громоздилась перед ним, а мы стояли внизу.
— О всемогущий Боже! — воскликнул он. — Прими от Твоей многострадальной паствы это всесожжение, как Ты принял его когда-то от сынов Израилевых. Очисти этим огнем наши сердца и наши дома и избавь нас наконец от болезни.
Он поднес факел к соломе, вылезшей из матраса, и пламя взметнулось в небо. Стоял ясный, безветренный вечер, и огонь поднимался к небесам красно-желтой колонной, а искры, казалось, хотели достать до звезд. Мы запели псалом, который пели бессчетное количество раз с тех пор, как в нашу деревню пришла чума:
Не убоишься ужасов в ночи,
Стрелы, летящей днем,
Язвы, ходящей во мраке…
За пением и гулом костра мы не слышали женского крика. Я только почувствовала за своей спиной какое-то движение и обернулась. Брэнд Ригни и Роберт Сни тащили какую-то женщину к костру, она упиралась. Женщина была вся в черном, лицо скрывала вуаль. Они толкнули ее, она упала к ногам Майкла Момпелльона. Пение прекратилось. Брэнд наклонился и отбросил вуаль с ее лица. Это была Афра.
— Что это значит? — спросил пастор, а Элинор помогла Афре подняться на ноги.