Год лемминга
Шрифт:
Игрушка на дискетке оказалась до тошноты простой – обыкновенная головоломка для тех, кому голова не дорога, причем головоломка тупая. Нужно было сложить из фигурных деталей заданную конструкцию, в то время как лениво парящий вокруг конструкции птеродактиль то и дело норовил вытащить из нее своими зубастыми щипцами какую-нибудь несущую деталь, грозя обрушением всего сооружения, и подбить летучего гада было нечем. Упражнение на скорость, кто быстрее. На глаз никакого мерцания заметно не было. Малахов отметил про себя, что Филин, если он писал эту программу (а кто еще, кроме?!), вряд ли особенно напрягал мозги, – средний человек должен был справиться с задачей минут за пять. Очевидно, как раз такого времени хватало с лихвой для полноценного сеанса лечения.
Зато сквозь текст программы ему пришлось продираться, как через поглощенную джунглями свалку старых автомобилей, и ясней ясного было видно, что Филин как слепил свою поделку «на коленке», так и не пожелал к ней больше возвращаться, нимало не озаботившись вопросами программной эстетики или хотя бы удобочитаемости. Малахов весь взмок, прежде чем ему удалось вычислить в этом кошмаре нужную подпрограмму и отыскать в ней параметры мерцания.
Он выписал на лист бумаги колонки цифр: частота, длительность и количество импульсов в пакетах, длительность пауз, порядок чередования пакетов. Как он и подозревал, найденные параметры имели к тэта-ритму весьма отдаленное отношение, последовательность была совершенно оригинальная. Запоминая, он прочел цифры несколько раз. Затем сунул лист в лапшерезку. Затылок не болел.
Один из файлов игровой программы оказался текстовым. Малахов вывел его на экран и, не удержавшись, прыснул. Вместо ожидаемой инструкции по пользованию там оказался след чьей-то любви к афоризмам – то ли Кручковича, то ли Филина:
«Природу человека победить нельзя. Но можно ее обмануть».
И рамочка.
Спорить с данным утверждением Малахов не пожелал. Вместо этого он занялся обдумыванием ближайших шагов. Во-первых, скопировать спецдискету – но это задача для людей Штейна, притом чисто техническая и сравнительно несложная. Во-вторых, выявить – и как можно скорее! – нескольких вероятных кандидатов в самоубийцы, а начать с той вчерашней женщины, если еще жива. В-третьих, по поступлении материала – и хорошо бы уже завтра – приступить к проверке методики, предваряющей краткий, насколько возможно, цикл клинических испытаний…
И тут его укололо.
3
Ох, сколько разных словес мне довелось услышать от Юлии, на которую я напоролся в больнице в тот самый момент, когда она лаялась с дежурной сестрой и дежурным же врачом нейрохирургического отделения, требуя немедленно пропустить ее к сыну и угрожая, между прочим, мной! Вспомнить противно. Зато и сестра, и врач, по-видимому, получили законное удовлетворение за перенесенный стресс, наблюдая со стороны нашу безобразную свару – хорошо, что у меня достало ума оставаться спокойным хотя бы внешне.
Между делом я успел узнать, что серьезных изменений в состоянии сына нет, но нет и особых поводов для беспокойства – операцию организм перенес прилично, сделано все возможное, а что до дальнейшего, то оно от медицины уже не зависит, но, впрочем, можно прогнозировать благоприятный исход…
А Юлия орала. Разумеется, я ее бросил – да, бросил! с ребенком! подлец! – да и чего от меня еще было ждать, дурой надо быть набитой, чтобы связаться с таким негодяем, который сына своего единственного ни воспитать, ни защитить не может, который, можно сказать, сам же его угробил и теперь в ус не дует… В конце концов я не додумался ни до чего лучшего, как пригрозить вывести ее из больницы при помощи охраны, в ответ на что с Юлией началась настоящая клиническая истерика, в начальной стадии которой я услышал о себе много нового, а в стадии кульминационной был вынужден координировать действия охраны и врачей, дабы свести ущерб к минимуму, а потом еще извиняться перед персоналом. Короче говоря, утром следующего дня я вошел в Контору отнюдь не в безоблачном настроении.
На этот раз я вломился с парадного входа, сам себе удивляясь и не понимая – чего ради. Наверно, я подсознательно искал случая на кого-нибудь наорать, поставить кого-нибудь на место и всех – на уши, пронестись бешеным самумом по лежбищу дармоедов, хотя, по правде сказать, «нижние» нисколько не виноваты в том, что они «нижние» и выше второго этажа им не подняться. В скверные игры играет с нами психика. И в ответ на стандартное, с ленцой, «а вы к кому?» я уже набрал в грудь воздуха, чтобы оставить мокрое место от этого равнодушного, пустого, как бамбук, чинуши, – как вдруг мое внимание было привлечено совсем другим явлением, и набранный запас воздуха пропал зря.
Явление не явление – а висела на видном месте этакая немаленькая траурная рамка, все чин чином: венок, ленточка, сильно увеличенное фото какой-то рожи, текст. И текст был следующим: «Пушкарь Эдуард Григорьевич. 30.12.1998 – 5.01.2040. Нелепая, трагическая случайность вырвала из наших рядов…», ну и так далее.
Каждому знакомы такие тексты, кто их не видел. Люди время от времени мрут, и ничего с этим не поделаешь. Я и знать не знал этого Пушкаря Э.Г. Но точно так же, как в животе у известного Червякова что-то оторвалось, внутри у меня, где-то в области поджелудочной железы, что-то отчетливо екнуло.
– Прошу прощения, – сказал я по возможности кротко – но все же чинуша перестал чистить спичкой ногти и обратил на меня почтительно-настороженное внимание. У чинуш на начальство нюх. – Прошу извинить, – повторил я, понизив голос до шепота, и указал на рамку. – Вы случайно не знаете, от чего умер Эдуард Григорьевич?
– А что? – спросил чинуша, тоже перейдя на шепот.
– Да так. Разные слухи ходят, – нашелся я.
– Какие там слухи. Повесился он, вот и весь слух. У себя дома на крюке и повесился, а зачем – ему лучше знать.
– Жаль, – пустил я шар наугад. – Хороший был человек, душевный.
По лицу чинуши предельно ясно читалось, что у него о душевных качествах усопшего сложилось диаметрально противоположное мнение, однако он промолчал, выжидательно глядя на меня, – и я разочаровал его, повернувшись к нему спиной и проделав обычный кружной путь до кабинета. Нелепое намерение отвести душу было отринуто мною напрочь. Еще не мысль – пока только зародыш мысли проклюнулся в моей голове, и надо было нести его бережно, чтобы он не выпал по дороге, а укоренился как следует.
И я берег и лелеял этот росток, пока милая моя Фаечка докладывала мне о текущем положении дел (во вверенном мне Багдаде было все спокойно), а я рассеянно слушал и сулил ей шоколадку (четырехсотую? пятисотую?). Текущей корреспонденции сегодня свалилось на меня немного – ее прочтение я отложил на потом. Ни Воронин, ни Лебедянский с утра пораньше на доклад ко мне не рвались, из чего я сделал вывод о крайне скромных успехах их групп за последние сутки. Штейн, напротив, попросил меня принять его – что-то, по его словам, любопытное наклевывалось у оперативников Старостина, однако я уклонился, посоветовав ему проявлять побольше личной инициативы. По отношению к Штейну это было прямым хамством, и я решил, что надо будет как-то это загладить – но потом, потом!.. От Гузя я просто отключился без объяснений. Сейчас меня волновало совершенно иное.