Год Майских Жуков

Постолов Анатолий

Настоящее он пожирает с жадностью саранчи, а из прошлого через фильтры времени добывает крупицы событий самим же временем слегка затушёванные, но всё равно несущие узнаваемые образы, картинки событий, а иногда даже и подтекст. Этот процесс путешествия в прошлое подобен обрезкам негативов, которые мы собирали когда-то, выбрасывая засвеченные или передержанные кадры наших встреч, гулянок и прощаний. В те моменты вряд ли мы думали, что таким образом физически сортируем свои будущие воспоминания.

Заглядывать из настоящего в прошлое куда полезнее, чем отгадывать будущее. Ведь личность, собственно, и состоит из архивной памяти и ощущения своего «Я» в настоящем времени.

К сожалению, кладовые памяти со временем только иссякают, им нечем пополняться, но даже то, что успело истлеть или зарасти сорняком, может быть

добыто, очищено от примесей и отреставрировано, как фрески пизанского баптистерия или фаюмские портреты. И тогда перед глазами возникает размытая, но волнующая сердце картинка, которую при определенном усилии можно заставить двигаться, включив проектор памяти; в материальном мире этот фокус удался изобретателю Люмьеру.

Но коль уж мы коснулись глаза и его инструмента – глазомера, настроим наше зрение на ретроспективу. Заглянем в прошедшее время, сделав скидку на разрешающие способности глаза. И то, что выглядит нечётко или расплывчато, обведём и зафиксируем сложными манипуляциями правого полушария, породив неуловимую субстанцию, называемую воображением. Только воображением можно усложнить контур рисунка, придав ему контрастную игру светотени, выпуклость барельефа и цветовую гамму… то есть перемотать плёнку назад, заарканить прошлое и воссоздать место действия.

2. Бумажные самолётики

Описанные здесь события происходили в старинном городе на западной границе страны, которой уже нет в реальном мире, но острые грани её колючего герба до сих пор царапают память. Город был замечателен своими просевшими от дряхлости домами, готическими шпилями соборов, узкими улочками и тупиками, маленькими двориками, в которых даже спустя 30 лет после войны на капитальных стенах домов виднелись следы шрапнели – город в начале войны успели немного побомбить немцы, а в конце – обстреливали из дальнобойных орудий советские войска. Кинематографисты успешно облюбовали для съёмок его булыжные мостовые, поскольку по ним замечательно цокали, высекая искры, резвые лошадки, на которых восседали королевские мушкетёры; также хорошо украшала любой исторический кадр барочная лепка домов, а эпоху декаданса неплохо транслировали интерьеры в стиле европейского модерна.

Осенью и зимой этот город не просыхал от дождей и не вылезал из ревматической ваты туманов и грязной снежной слякоти. И только к середине мая устанавливалась тёплая погода, в каждом сквере расцветали махровые кусты сирени, дразня своим пьянящим запахом, своими феромоновыми флюидами любви. Тенистые каштановые аллеи и лужайки с плакучими ивами над тёмной водой парковых ставков становились излюбленным местом прогулок мамаш, с мирно спящими в колясках младенцами, а после заката солнца в темноте с этих же скамеек доносились приглушённые стоны любви. Но потом наступало капризное лето, приносило влажную жару, которую иногда перебивали слепые дожди или молниеносные, но обильные грозы, и тогда город, напоённый влагой, разбрасывал озоновую пыльцу над улицами и площадями.

Летом многие семьи отправлялись на курорты Закарпатья или в близлежащие деревеньки, где хозяйки готовили лёгкие овощные супы для своих постояльцев, но ревнивые мамаши усиленно пичкали капризных чад клубникой в сметане с сахаром и заставляли пить по утрам тёплое и сладковатое до приторности парное молоко.

Сам город с наступлением летних дней тоже преображался. На улицах появлялись продавцы мороженого и многочисленные тележки с газированной водой. Обрюзгшие продавцы в несвежих белых халатах с безрадостными лицами наливали горожанам переслащённый крюшон по цене четыре копейки стакан. Злые языки, тем не менее, утверждали, что они гребут на этом деле миллионы. Розовая пена крюшона быстро таяла на губах детей и взрослых, не в силах соревноваться с липучей шоколадной глазурью от эскимо.

* * *

Мальчика, портрет которого с некоторым трудом всё же удалось эскизно набросать, звали Марик Лис. Он заканчивал восьмой класс. И кроме своей устоявшейся репутации чудака, он отличался довольно редким качеством – поразительной наблюдательностью. Любую перемену в квартирной обстановке или в чьей-то внешности он фиксировал сразу и воспринимал как опечатку в тексте. Потом глаз мог привыкнуть к новому образу, и опечатка стиралась, а на её месте возникал неоимидж.

Но сомнение в правильности перемены,

как заусенец, время от времени напоминало о себе. Чуть сдвинутый комод, по-иному заправленная кровать, новый заварочный чайник к старому сервизу, покосившаяся картина на стене – он всё замечал и фиксировал в памяти, ставил этим бытовым метаморфозам свои баллы, иногда высокие, но чаще заниженные, потому что Марик был осторожен в оценках, точнее в их озвучивании. Своё мнение он обыкновенно держал при себе, испытывая не совсем комфортное, но прилипчивое, как чесотка, чувство внутреннего превосходства.

Это был зародыш снобизма. Он мог развиться во взрослую особь, но мог зачахнуть на корню. Марику ещё предстояла лепка характера, однако коллектив и толпа не принимали его в свои ряды, сам же он их сторонился и не искал путей сближения. Ещё с малых лет он развивался как автономное устройство, головой витающее в облаках и ногами по щиколотки увязшее в песке. И находясь в таком полузаземлённом состоянии, он время от времени пытался запускать в небо бумажные самолётики. Каждый из них нёс определенную задачу постижения мира.

Некоторые быстро теряли высоту и застревали в желобе водосточной трубы или в решётках чужого балкона, но отдельные одиночки продолжали парить, подхваченные воздушными потоками. На треугольных крыльях одного такого самолётика парила под облаками тайная мечта, с которой Марик не расставался последние два года, – он решил посвятить себя литературе и стать профессиональным писателем.

В качестве запасного варианта он обдумывал поступление на сценарные или операторские курсы кино. Подобный расклад имел под собой все основания. В семье уже блистал самый что ни на есть настоящий сочинитель, мамин двоюродный брат Генрих. Генрих специализировался на книгах из серии "Жизнь замечательных людей". В силу своей врождённой порядочности и неопытности, Марик слегка идеализировал оборотистого родственника. Генрих на самом деле был расторопным дельцом. Сочиняя книги, он часто подгонял факты, создавая созвучный современной эпохе резонанс. Кроме того, он в хорошем темпе крапал сценарии для кино, ловко обзаводился нужными связями в литературном мире, умел менять маски в зависимости от темы карнавала, то есть, был вхож в писательский и киношный круг на самых разных уровнях. Его приглашали на форумы, фестивали, он даже подвизался консультантом на съёмках исторических фильмов. Он умел прихвастнуть и умел изобразить ложный демократизм, чтобы выхватывать крупицы плюсовых баллов не только от поклонников, но и от критиков.

Марик умирал от зависти. Он завидовал всему, и в первую очередь – благородному имени писателя. Он бы задаром отдал своё, как ему казалось, местечковое имя, которое так легко картавилось на языке, за фонетически безукоризненное произношение имени Генрих. В Генрихе тоже присутствовала злополучная "р", но она приобретала такой французский прононс, до которого Магику было не дотянуться.

Примерно раз в полтора-два месяца мама приглашала Генриха на званый обед. Подготовка к обеду начиналась заранее. За неделю до события бабушка звонила на рыбную базу, которой заведовал её бывший, но не теряющий надежду ухажёр – ещё со времен строительства Днепрогэса. Ухажёра звали Тосиком, он был глуховат на одно ухо, поэтому бабушка на повышенных тонах ставила перед ним задачу любой ценой добыть жирную каспийскую селёдку первой свежести, на которой зиждилось бабушкино фирменное блюдо – форшмак. Сельдь сутки вымачивалась, а потом методично отделялась от костей. Эту работу старушке помогал делать Марик, потому что у него был глазомер, а у бабушки полуслепые глаза и очки с мутными линзами. За три дня до намеченной даты папа, пользуясь своими каналами, добывал палку сервелата и пятизвёздочный коньяк. За день до обеда мама вывешивала на балконе итальянское шерстяное платье, купленное у спекулянтки, которая получала товар контрабандой из Польши. Несмотря на обилие нафталина, моль иногда умудрялась проесть дырочку в драгоценном наряде. В день обеда с утра жарились шкварки, натиралась редька. Размягчённый шмат подогретого деревенского масла втирался в говяжий паштет мощными кривыми зубьями большой мельхиоровой вилки, чья роль напоминала выход на сцену актёра с фразой "кушать подано". После этой фразы актёр уходил за кулисы и наливал себе стопку, а вилка, придав паштету несколько жеманных полосок, исчезала в кулуарах кухонного буфета до следующего пиршества.