Год потопа

Ранним утром Тоби поднимается на крышу — наблюдать восход. Она опирается на палку от щетки: лифт давно уже не работает, а задняя лестница склизкая от сырости, так что если Тоби поскользнется и упадет, подбирать ее будет некому.

Приходит первая волна зноя, и дымка поднимается из полосы деревьев, отделяющих Тоби от допотопного города. Слабо пахнет горелым — карамелью, смолой, протухшим жареным мясом, пепельно-сальным ароматом горелой помойки, сбрызнутой дождем. Брошенные башни вдали — словно кораллы древнего рифа: белесые, выцветшие, безжизненные.

Хотя какая-то жизнь еще сохранилась. Чирикают птички: воробьи, должно быть. Ясные, резкие голосишки — как гвоздем по стеклу; шум машин их больше не заглушает. Замечают ли сами птицы эту тишину, отсутствие моторов? А если да — стали ли они счастливей? Тоби понятия не имеет. В отличие от других вертоградарей — среди них попадались такие, с безумными глазами или наркоманы, — Тоби никогда не считала, что может разговаривать с птицами.

Солнце на востоке все ярче, оно окрашивает алым сероголубую дымку над далеким океаном. Грифы, примостившись на электрических столбах, расправляют крылья, чтобы посушить их, — раскрываются, как черные зонтики. Один за другим они взмывают на восходящих воздушных течениях и по спирали поднимаются вверх. Если гриф камнем бросился вниз — значит, завидел падаль.

«Грифы — наши друзья, — учили когда-то вертоградари. — Они очищают землю. Они необходимы, они — посланные Господом черные ангелы плотского разложения. Представьте себе, как ужасно было бы, если бы не было смерти!»

«Интересно, верю ли я в это по-прежнему?» — думает Тоби.

Вблизи все выглядит иначе.

На крыше есть несколько ящиков с декоративными растениями, которые уже давно разрослись как попало, и несколько скамеек из пластмассы под дерево. Раньше был еще навес от солнца, для приемов с коктейлями, но его давно унесло ветром. Тоби садится на скамью и начинает рекогносцировку. Она подносит к глазам бинокль и ведет им слева направо. Дорожка, обсаженная люмирозами — они стали неопрятны, как облезлые щетки для волос, а сейчас их пурпурное свечение меркнет в крепнущем свете дня. Западные ворота, отделанные розовой солнечнокожей под штукатурку, за воротами — переплетение машин.

Цветочные клумбы, задушенные чертополохом и лопухами. Над ними порхают огромные аквамариновые мотыльки кудзу. Фонтаны — их чаши в форме раковин полны застоявшейся дождевой воды. Стоянка для машин — там брошена розовая тележка для гольфа и два розовых фургона с подмигивающим глазом, логотипом салона красоты «НоваТы». Дальше стоит еще один фургон, врезавшийся в дерево; раньше из окна свисала рука, теперь ее больше нет.

Просторные лужайки заросли высокими сорняками. В зарослях молочая, астр и щавеля вздымаются неровные длинные бугры: там и сям виднеются клоки материи, кое-где блестит голая кость. Здесь падали люди — те, кто бежал или брел, шатаясь, по газону. Тоби видела это с крыши, скрючившись за ящиком с цветами, но долго смотреть не стала. Кое-кто из них звал на помощь — словно знал, что она там. Но она все равно ничего не могла бы сделать.

Бассейн покрылся пестрым одеялом из водорослей. Там уже завелись лягушки. Цапли и журавлины ловят их на мелком конце бассейна. Одно время Тоби пыталась выуживать оттуда утонувших мелких зверьков. Светящихся зеленых кроликов, крыс, скунотов с полосатыми хвостами, в черных бандитских масках. Но теперь бросила это занятие. Может, от них в бассейне как-то заведется рыба. Когда он станет больше похож на болото.

Неужели она собирается есть эту теоретическую будущую рыбу? Никогда.

Во всяком случае, не сейчас.

Она обращает бинокль на темную полукруглую стену деревьев, лиан, разросшихся кустов, вглядывается в нее. Именно оттуда может прийти опасность. Но какая? Тоби не может себе представить.

Ночью слышны обычные звуки: далекий лай собак, писк мышей, стрекотание сверчков — будто вода шумит в водосточной трубе, редкое басистое кваканье жаб. Кровь шумит в ушах: «та-дыш, та-дыш, та-дыш». Словно тяжелая метла заметает сухие листья.

— Иди спать, — вслух говорит она.

Но она плохо спит с тех пор, как осталась одна в здании. Иногда она слышит голоса — человеческие, страдающие, зовущие на помощь. Или голоса женщин, которые здесь когда-то работали, и беспокойных клиенток, ищущих отдыха и омоложения. Они плескались в бассейне, гуляли по траве. Розовые безмятежные голоса, навевающие покой.

Или голоса вертоградарей бормочут или поют; или дети смеются хором, высоко на крыше, в саду «Райский утес». Адам Первый, Нуэла, Бэрт. Старая Пилар среди своих пчел. И Зеб. Если кто из них и выжил, это наверняка Зеб. Он может появиться в любой момент: покажется на дорожке, ведущей к дому, или шагнет из кустов.

Скорее всего, он уже мертв. Лучше так думать. Чтобы не надеяться зря.

Хотя кто-то ведь должен был остаться; не может быть, что она — единственный человек на планете. Должны быть другие. Но кто они — друзья или враги? И как отличить, если она увидит кого-нибудь?

Она готова. Двери заперты, окна забиты. Но даже это ничего не гарантирует: каждое пустое пространство приглашает захватчиков.

Даже во сне она прислушивается, как зверь, — вдруг нарушится привычный рисунок, раздастся незнакомый звук, тишина вскроется, как трещина в скале.

«Если мелкие создания замолкли, — говорил когда-то Адам Первый, — это значит: они чего-то боятся. Прислушивайся к звукам их страха».

«Берегись слов. Думай, что пишешь. Не оставляй следов».

Так учили вертоградари, когда я жила среди них ребенком. Они учили нас полагаться на память, потому что ничему записанному доверять нельзя. Дух переходит из уст в уста, а не от вещи к вещи; книги горят, бумага истлевает, компьютеры можно уничтожить. Лишь Дух живет вечно, а Дух — не вещь.