Годы
Шрифт:
Командир 1-го кавкорпуса генерал-майор Усенко (замещавший генерала Пархоменко) принял меня за вполне полномочного представителя Военного Совета, и считал, что я могу чем-то помочь корпусу. В частности, в корпусе было туго со снарядами, почти отсутствовали средства активной противовоздушной, а также бронетанковой обороны.
Что касается оперативно-тактических вопросов, то в корпусе служили мои однокурсники и выпускники прежних выпусков, так что тут я был им не помощник. У меня «нос не дорос» до масштабов кавкорпуса.
Ознакомившись с решением командира корпуса на бой и с задачами, поставленными генералом Усенко кавалерийским дивизиям и танковой бригаде, я выехал в штабы дивизий, которые располагались в двух смежных хуторах. Побывав в двух
Конечно, мы вдоволь наговорились. Майор Платонов познакомил меня с комиссаром бригады старшим батальонным комиссаром Добровольским, оказавшемся компанейским человеком. Замечу, что в 1948 году Добровольский стал начальником политотдела 10-й гвардейской механизированной дивизии, бывшей 8-й буденовской кавалерийской дивизии имени комдива Морозова, в которой служил и я. Несмотря на мой поздний приезд в танковую бригаду, было уже за полночь, майор Платонов организовал ужин с чисто танковым гостеприимством. Что касается боевой задачи, которую должна была выполнять бригада, то всего полдесятка танков, имевшихся в строю бригады, имели для такого большого соединения, как кавалерийский корпус, разве что подбадривающее значение.
Прорыв подготовленной обороны противника кавалерия проводит в пешем строю, то есть, действуя как обычная пехота. В дальнейшем, после прорыва обороны, в зависимости от обстановки, действует в большинстве в конном строю. В таких условиях, в исходном положении для наступления и в начале боя, с лошадьми остаётся не менее одной шестой части бойцов в качестве коноводов при лошадях и, понятно, этим ослабляется ударная сила кавалерийских частей.
Но разговор этот заведён по другой причине, по другому поводу. Лошади, сосредоточенные в полковых районах поэскадронно, практически не имели укрытых мест. В данном случае, в данной местности, более или менее укрытыми местами могли служить только сады и дворы двух близко расположенных, друг от друга, хуторов. Всё остальное пространство было совершенно безлесно. Понятно, что массу лошадей в несколько тысяч голов, просто невозможно было спрятать или укрыть в двух маленьких хуторах, а тут ещё зима, сады голы. Я летал на самолёте над теми местами и могу утверждать, что всё, что не спрятано под крышу, прекрасно наблюдается с воздуха! А лошадь, это не человек, который проявляет инициативу и при появлении вражеской авиации самостоятельно залезает в любую подходящую щель или другое укрытое место. Наоборот, слыша рёв самолётов, лошадь беспокоится, начинает метаться и тем самым ещё больше демаскирует себя.
Наступило утро памятного для меня боя. До этого мне не приходилось ни участвовать в кавалерийском бою, ни наблюдать боевых действий не только таких крупных масс конницы, как корпус, но и кавалерийского полка. Даже на довоенных учениях, несмотря на то, что я четыре года служил в одном гарнизоне, буквально бок о бок, с Бурят-Монгольским кавалерийским полком, впоследствии бригадой, близь города Улан-Удэ. Но то, что произошло в этот день, подорвало мою веру в конницу, в её способность по-настоящему выполнять боевые задачи в современных условиях, в век техники и мотора, в век авиации. Этот мой вывод являлся, конечно, субъективным. И относился к коннице как к роду войск. Но не к бойцам и командирам кавалеристам, самоотверженно воевавшим с врагом.
Итак, наступило утро боя, и кавкорпус пошёл в наступление. Исходный рубеж для наступления был выбран далеко от переднего края обороны противника, а идти по снегу было трудно и далеко. И пока корпус сближался с противником, он понёс потери от вражеского огня. Не знаю, имели ли немцы данные о готовящемся нашем наступлении, но очень скоро в воздухе появились его бомбардировщики. Связь, основа управления войсками и боем, у немцев была на высоте. Одновременно в контратаку пошли около пятнадцати его танкеток. Авиация противника принялась бомбить и обстреливать конский состав кавалерийского корпуса, в частности и в хуторе Осадчем, где тогда находился и я. Нетрудно представить себе даже тем, кто никогда не был на войне, что за этим последовало. Масса перепуганных, легко раненных и не раненных, лошадей бросилась врассыпную. Часть лошадей носилась по хутору, между загоревшимися хатами, большая часть понеслась в поле, как говориться, на все четыре стороны, на восток, на север, на запад, на юг. Соответственно понеслись лошади и в сторону противника, конечно. Немало кавалеристов из наступающего эшелона, с разрешения или без разрешения командиров, бросилось ловить лошадей. Мне показалось, что эти кавалеристы, поймав лошадей, не поворачивали в сторону фронта, а продолжали движение в тыл. В этом я, правда, был разубеждён командирами штаба правофланговой кавдивизии, моими однокашниками. По их словам, верховые имели задачей сбить разбежавшихся лошадей в табун.
Из-за сильной бомбёжки я решил из хутора убраться. Это сделать было нелегко, несмотря на маленькие размеры хутора, и я, вынуждено, оказался свидетелем хода боя. На дорогу, соединяющую два соседних хутора, я не попал из-за лошадей, мешавших быстрой езде. Да околицы и дорога, кроме того, простреливались вражескими танкетками. Пришлось выбираться дорогой, выходящей из Осадчего на запад, вдоль речушки. Левее, то есть южнее дороги, на юго-запад тянулась узкая, с довольно крутыми скатами, высота. В километре от хутора, перейдя по мосту на другой берег речушки, дорога поворачивала на север, в сторону Ново-Украинки. Высота, а с ней и речушка, тоже поворачивали на северо-запад. Передний край обороны противника оттуда не просматривался.
Дело в том, что юго-западнее хутора Осадчего линия фронта делала поворот на запад, ломалась под почти прямым углом. И если бы мы из Осадчего решили пойти строго на юг, или строго на запад, то всё равно через одно и тоже количество времени вышли бы к вражеским позициям.
С трудом выбрались из хутора, и я приказал шоферу остановиться. Вражеские бомбардировщики продолжали бомбить хутор и зажигательными пулями поджигать соломенные крыши хат. Всё это делалось с низких высот. С нахально низких! Причём нельзя было точно установить количество самолётов. Их было довольно много, и прилетали они по одиночке, и так же по одиночке улетали за новым боезапасом.
С юго-запада слышалась ружейно-пулемётная стрельба, и она приближалась к нам. Со своей точки наблюдения я мог наблюдать только небольшую часть поля боя, ту, что была северо-восточнее хутора. Отсюда были видны и несколько танкеток, ползавших по снегу уже ближе к хутору. Были видны и отходящие кавалеристы в башлыках.
— Ну, дорогой товарищ водитель, надо выбираться отсюда. Как бы нас здесь не застукали! — сказал я шоферу.
— Я и то думаю, товарищ майор, что дело пахнет керосином.
До моста через речушку преодолели несколько снежных сугробов. Дорога была ненаезженной, ею не пользовались. А у моста застряли по-настоящему. Там был такой участок, где ветер намёл невысокий, но длинный сугроб. Шофер лопатой стал расчищать путь, а я, из осторожности, на всякий случай, решил забраться на высоту и осмотреться.
С высоты не было особенно хорошо видно, но я заметил внизу, ближе к юго-западной подошве высоты, движение нескольких небольших групп. Наши это солдаты или чужие, определить было невозможно. Видны были верхние части фигур и то ненадолго. Все вместе, в группе, люди были видны. Они мелькали, то появляясь, то исчезая за буграми. Но присмотреться к одному, к отдельной фигуре я не успевал. Стал рассуждать, кто это? Идут или наши кавалеристы в их необычной одежде: короткие полушубки, кубанки, разноцветные башлыки? Или немцы с закутанными в бабьи платки головами? Для немцев это слишком быстро, но откуда здесь могли взяться казаки?