Гоголь-гимназист
Шрифт:
— Но тогда еще не объяснились?
— Нет, потому что искал случая сперва объясниться с ней самой.
— Так маменька по детской невинности своей ничего еще не замечала?
— Как уж не заметить? Особливо, когда она, случалось, гостила у тетки в Яресках, а я ни с того, ни с сего то и дело наезжал к ним, либо летним вечером, бывало, с того берега Пела музыкой ей весть о себе подавал. И выйдет она с девушками, как в старые времена боярышня с мамками, няньками да сенными девушками, погулять по бережку; а я по той стороне речки, из-под кустов, невидимым пастушком музыцирую вслед за ними. Словом, новейшие Филимон и Бавкида.
— Но в конце концов-то все же изъяснились?
— Да, и сделалось оно как-то само собой. Завернул я опять к ним, будто мимоездом. Анна Матвеевна куда-то отлучилась по хозяйству, а на вопрос мой людям: где барышня? — «вышли, мол, в сад погулять». Спустился и я в сад. Тут Машенька мне из боковой аллейки прямо навстречу. Столкнулись лицом к лицу.
Ах!
Вся, голубушка, так и вспыхнула огнем, словно почуяла сердцем, что вот когда должна судьба ее решиться, и без оглядки порх от меня вон. Я же за ней, нагнал уже в доме.
— Куда вы, Марья Ивановна? Погодите же меня.
Остановилась, еле дух переводит и глаз поднять не смеет.
— Разве я такой уж страшный?
Молчит, сама как лист дрожит. Жаль мне ее стало, бедненькую, ободрить хотелось.
— Слышали вы намедни мою музыку? — говорю.
— Слышала…
А у самой углы милого алого ротика, знай, подергивает, точно слезы близко.
— Что же, верно, не понравилось?
— Понравилось. Но…
Запнулась и опять замолкла.
— Но что же-с?
— Больше слушать вас мне никак нельзя-с.
— О! это почему же?
— Потому что, когда я рассказала про вашу музыку тетеньке, она строго-настрого запретила мне ходить так далеко от дому…
И на ресницах у девоньки моей заблистали две слезинки. Тут я уже не вытерпел, взял ее за ручку.
— Милая Машенька! — говорю. — Скажите-ка по душе: любите вы меня или нет?
— Люблю-с… — говорит, — как всех людей.
— Как всех? Ничуть не больше?
— Н-нет-с.
И отдернула ручку. В разговоре нашем мы так и не заметили, как вошла в комнату Анна Матвеевна.
— Что у вас тут, милые мои? — говорит, а сама улыбается.
Вспорхнулась Машенька — и была такова. У меня же вопрос был решен бесповоротно, и я тут же изложил Анне Матвеевне, что так, мол и так, желал бы связать судьбу свою с судьбой ее племянницы вечными узами, да вот еще сомневаюсь в ее чувствах.
— Не сомневайтесь, друг мой, — сказала мне добрая Анна Матвеевна. — Машенька уже призналась мне как-то, что без вас скучает, что чувствует к вам что-то особенное.
— Но любит ли она меня?
— Об этом спросите ее сами.
— Сейчас вот только справлялся и получил в ответ, что «любит, как всех людей, ничуть не больше».
— Ну, это было сказано со страху, — объяснила с улыбкой Анна Матвеевна.
— Чего же ей бояться?
— А я ее, видите ли, напугала, что все вы, мужчины, прелукавый народ…»
Василий Афанасьевич остановился в своем рассказе и тихонько про себя засвистал.
Когда сын вопросительно поднял глаза, то увидел, что отец, погруженный в приятные мечтания, с блаженной улыбкой загляделся куда-то вдаль.
— Это, папенька, вы какую мелодию свищите? — полюбопытствовал мальчик. — Не ту ли, которой вы с того берега маменьке о себе весть подавали?
— Ту самую… Нет для меня ее милее!
— А дальше что же было?
— Дальше?.. Все как по-писанному. Анна Матвеевна не замедлила съездить к отцу Машеньки и получить его согласие. Свадьбу отложили еще на год, чтобы невесте было хоть четырнадцать лет, да чтобы было когда приданое изготовить.
— И сама она ничего уже не возражала?
— Возражала одно: что подруги, дескать, смеяться станут: «Такая маленькая и уже замуж идет!» Но когда нас сговорили, она всякий раз была очень рада моим приездам. Письма же мои не решалась еще распечатывать, а передавала отцу.
— А отец?
— Отец перечтет, бывало, да с усмешкой возвратит ей: «И откуда у молодчика все эти сладости берутся? Видно, романов начитался!»
— Но дочери сладости ваши приходились, верно, по вкусу?
— О да! Она носила мои письма всегда при себе на груди; а когда вышла замуж, то перевязала розовым шнурочком и спрятала в комод на самое донышко потайного ящика, где они и доныне у нее хранятся.
— Вот бы взглянуть, право: как вы, папенька, тогда в чувствах изъяснялись! Я непременно попрошу маменьку показать мне.
— Не беспокойся, не покажет: это для нее такая реликвия, которой еще никто другой не видел. Как-то раз сам я хотел их изорвать, так с ней чуть истерики не сделалось.
— Значит, очень уж сердечно написаны?
— Видно, что так. Чем долее отлагалась свадьба, тем сильнее разгоралось мое сердце. Та же буря, что задувает маленькое пламя, пуще раздувает большое.
— И где же вас наконец повенчали? В Яресках?
— Да, у тетки. У нее же я должен был покамест и женочку свою оставить; после чего она еще у отца погостила. Я же часто наезжал к ней из Васильевки от моих собственных родителей, которые оба были тогда еще живы. Спустя месяц, мои родители съездили за своей богоданной дочкой. Она была ведь еще полуребенок, но так мила, что старики мои не могли налюбоваться, надышаться на нее. Особенно покойная маменька няньчилась с ней, обряжала ее, как куколку, в свои лучшие платья, не давала ей пальцем коснуться хозяйства…