Гоголь в Москве
Шрифт:
Первое представление
Семейные легенды двух знаменитых актерских родов по сути повторяли друг друга. И Щепкин, и Пров Садовский утверждали, что первое представление «Ревизора» в Петербурге не было провалом. Да и о каком провале могла идти речь, когда на премьере зрительный зал блистал самыми именитыми именами, в царской ложе до конца сидел император и по окончании высказался достаточно снисходительно, что досталось, мол, всем, но ему первому и больше всех. А дальше – четыре представления с аншлагом! Такого в театральной жизни часто не встретишь.
Театральная площадь
Душевная трагедия Гоголя? Но на это были естественные причины, не считая особой чувствительности его натуры. Михайла Семенович только покачивал головой: все пресса виновата. Вот она действительно разнесла «Ревизора» в пух и прах. Но на то она и пресса: все знают, кто кому служит, за какие деньги, награды и высочайшее благоволение. На них равняться, так и «театра для публики» не станет.
В разговорах Садовского было уточнение: Николай Васильевич на все глядел «из печати», а они, актеры, «из театра». И пьеса – кто бы этого не понял! – удалась, и актеры не подкачали. Не случайно же игравшего Городничего Сосницкого многие сравнивали с «папашей Щепкиным». Были любители одного, были любители и другого. Главным образом в Петербурге. Просто И. Сосницкий, Каратыгин на этом особенно настаивал, играл столичного чиновника, а Михайла Семенович – заштатного, провинциального, о котором Сосницкий по-настоящему и представления не имел. Отсюда столичная публика и «узрела указующий перст», направленный прямо на себя. Вот и пошли разговоры о вульгарности и «низком жанре», который не стоит и смотреть. Николаю Васильевичу бы разобраться: не для петербургского зрителя пьесу писал, ой, не для петербургского.
У Михайлы Семеновича соображения другие еще были: зря Николай Васильевич не дал пьесу на премьеру в Москву. И впечатление бы вынес другое, и бежать от черных мыслей за границу бы не пришлось. В семье Садовских осталось выражение прадеда: «Слаб человек, хоть и великий, а все человек: в столице слава слаще кажется».
И еще о постановке: слишком много Николай Васильевич сам хлопотал, во все вмешивался, каждому артисту хотел его роль растолковать. Вот в Александринке они – сами жаловались – «совсем с резону и сбились», не знали, как ступить, как повернуться.
Не лучше, конечно, и с Москвой вышло. Сначала все шло как по нотам (восстановить не трудно).
Короче, ставили без режиссера, делали кто во что горазд, а получилось, хоть и не с первого представления, совсем неплохо: больно материал был понятен и близок.
Незадолго до своей кончины, вскоре после Великой Отечественной войны, Пров Михайлович Садовский-младший, руководивший Малым театром, зайдет с учениками Щепкинского училища в Талызинский сад, попробует вспомнить семейные легенды, попробует войти со студентами в самый дом. Вот только смотреть, оказывается, нечего. За входными дверями были обшарпанные, замызганные двери коммунальных квартир. Где-то рядом ревели примусы. По лестнице сновали служащие размещавшихся на втором этаже учреждений. Стучали пишущие машинки. Звенел телефон. И грязь. Непролазная вековая грязь покрывала полы былых сеней, облезлые стены, немытые окна «прихожей»… И вот тогда, выйдя в такой же обшарпанный двор, Пров Михайлович вспомнил, что говорил Щепкин о «Ревизоре», что это такая пьеса, в которой нельзя хорошо сыграть одну или даже несколько ролей, что это «пьеса душевного трепетания» – перед начальством большим и малым, перед всеми сильными мира сего. «Трепетания» от страха, желания во что бы то ни стало угодить, выслужиться. Пусть цели прямой нет, пусть на своем крохотном местечке и ждать нечего, а все равно «трепетание». «Вот если все актеры по этому камертону себя настроят, – повторил Садовский-младший, – все остальное у них само придет, у каждого свое, собственное. Пьеса в своем роде единственная, и играть в ней как музыканту в оркестре – истинное удовольствие».
Михайла Семенович чувствовал, что Гоголь и сам понял, в конце концов, собственный просчет с двумя столицами. И – сменил для Хлестакова модный опереточный мотивчик на самый популярный романс московского композитора А. Варламова, с которым познакомился у М. Д. Львовой-Синецкой. Оба они жили, благодаря Ф. Ф. Кокошкину, в «Соловьином доме». Да и название «Соловьиного» пошло от Варламова.
Иван Александрович и «Красный сарафан»
Удача. Неужели удача? После стольких лет просьб, унижений, почти нищеты. И вдруг – должность помощника капельмейстера казенной сцены вместо обязанностей учителя певчих придворной капеллы. Годовой оклад в две тысячи рублей вместо тех тысячи двухсот, которые едва позволяли сводить концы с концами. Наконец, казенная квартира с фортепиано, на приобретение которого он так и не сумел скопить средств.
М. Д. Львова-Синецкая
Он любил повторять: «Не надо мне сто рублей, лучше – сто друзей». До сих пор приятели поддерживали его в тяжелую минуту разве что словом. А вот Михаил Николаевич Загоскин, прославившийся романом «Юрий Милославский» и только что назначенный директором московских театров, решил забрать Варламова с собой в Москву. И на каких сказочных для скромнейшего из музыкантов условиях!
Правда, какая-то горечь в душе оставалась. Прощаясь с Петербургом, он прощался с юностью, далеко не до конца осуществившимися надеждами на путь инструменталиста-исполнителя и певца. Кроме них, ничего и не было в жизни у Варламова. Не могло быть.
Стесненное в материальном достатке детство. Отец – молдаванин, поступивший на русскую военную службу и добившийся всего лишь самого низшего офицерского чина, не мог позаботиться об образовании сына.
По счастью, у того очень рано определился на редкость красивый голос, который открыл ему в десять лет двери придворной капеллы. Единственная связанная с расходами просьба мальчика – купить скрипку – была отцом удовлетворена. Шестнадцати лет Александра Варламова переводят во взрослую часть капеллы и дают чин XIV класса, иначе – титулярного советника. С ним он и уйдет из жизни – ничего не приобретет на служебном пути.
И тем не менее не так уж и плохо все складывалось. Руководивший капеллой композитор Бортнянский с самого начала отличал одаренного ученика, который самоучкой овладевал и скрипкой, и виолончелью, и фортепиано, и совсем неожиданно – гитарой. На склоне лет маэстро порекомендует своего питомца великой княжне Анне Павловне, вышедшей замуж за принца Вильгельма Оранского. И восемнадцатилетний Александр Варламов станет учителем придворных певчих в Брюсселе, но главное – получит возможность концертировать.
Он выступает как певец и гитарист. Среди многочисленных восторженных рецензий в брюссельских газетах были и такие строки: «Чистота и беглость игры его на мелодическом инструменте, для многих слушателей неизвестном, возбудили громкие и продолжительные рукоплескания». Подлинная сенсация, теперь уже во Франции, – исполнение Варламовым вариаций для скрипки Роде в переложении для гитары Андрея Сихры. Музыкант становится настоящей знаменитостью.
У него мягкий характер и натура романтика. Он бесконечно расположен к людям и убежден в их доброжелательности. Эти черты вызывают безусловную симпатию у великой княгини, будущей королевы Нидерландов, которая и сама отличается скромностью, добротой и овеяна романтическим ореолом. Это ее руки так настойчиво добивался Наполеон, и если бы задуманный французским императором брак состоялся, Россия и Европа, вероятно, не узнали всех ужасов кампании 1812-1818 годов, нашей Отечественной войны.
В 1824 году Варламов ведет под венец Анну Шматкову, дочь придворного камердинера, которая должна стать его музой, а в действительности закрывает восторженному мужу путь к каким бы то ни было успехам. Молодая супруга сварлива, неуживчива, требует больших заработков, но, что самое худшее, отличается легкомысленным поведением. Двор принца Оранского приходится покинуть и возвращаться в Петербург.
Только на берегах Невы Варламову не на что рассчитывать. Бортнянского уже нет, и пути в придворную капеллу тоже. С немалым трудом Александр Егорович устраивается преподавать пение в Петербургской театральной школе, обучает певчих Преображенского и Семеновского полков. Между тем один за другим приходят на свет дети, а у жены появляются признаки будущего тяжелейшего недуга – ее все больше тянет к вину. Какие бы воспоминания ни были связаны с Петербургом, в сложившихся условиях Варламов понимал: отъезд в Москву – единственная надежда.
Он знал Москву давно и хорошо. Большой и Малый театры – так называемую казенную императорскую сцену старой столицы. И даже дом, в котором предстояло жить. Москвичи тогда еще не пользовались нумерацией домовладений. Извозчику достаточно было сказать: «К Кокошкину, что у Бориса и Глеба». Последнее, не слишком обычное уточнение объяснялось тем, что директор московской казенной сцены Федор Федорович Кокошкин – государственный чиновник, но и режиссер, и самый восторженный театрал – имел два дома на Арбате. Один – родовой, на Воздвиженке, у Крестовоздвиженского монастыря – сегодня на этом месте сквер у кинотеатра «Художественный». Другой поспешил приобрести, вступив в новую должность, прямо через улицу, за церковью Бориса и Глеба, в начале Никитского бульвара, где проводил литературные вечера, читки пьес, репетиции, оборудовал театральную типографию и квартиры для ведущих артистов. Так было удобно, потому что репетиции, случалось, затягивались до глубокой ночи. Этот-то дом и получил название «Соловьиного». Правда, истинные театралы предпочитали иное название – «Кокошкинская академия». Как бы там ни было, Варламову предстояло переступить порог ставшего живой легендой среди артистов и музыкантов дома.
Когда-то отстроенный князьями Шаховскими, позднее принадлежавший любимой племяннице Г. А. Потемкина-Таврического княгине Варваре Васильевне Голицыной, «Соловьиный дом» чудом не пострадал в пожаре 1812 года. Широкие ворота с Калашного переулка вели во двор, полный частных и казенных театральных карет. Крылья флигелей большого дома смыкались у погоста церкви Бориса и Глеба. Гудели колокола соседнего Крестовоздвиженского монастыря, плыли звоны кремлевских соборов. Толпа на Арбатской площади торговала, разбирала воду из большого фонтана, спешила в итальянскую оперу, размещавшуюся в апраксинском доме, растекалась по бульварам с еще не восстановленными после пожара особняками, вновь посаженными садами. Было шумно, ярко, весело, и Варламов, привыкший к чисто прибранному Петербургу, к западным городам, неожиданно для себя испытал, как признавался, чувство возвращения. Возвращения в родные места.
Его ждут в десятках домов как давнего знакомца. Пушкин приглашает в числе самых близких приятелей на «мальчишник» в канун свадьбы. И как бы ни пытались советские пушкиноведы поймать участников «мальчишника» на ошибке – дескать, перепутали композитора Варламова с композитором Верстовским, который, по их мнению, должен был бы там быть, – приятели поэта упрямо называли именно его имя.
Пушкин «накануне свадьбы был очень грустен, и говорил стихи, прощаясь с молодостью (был Варламов), ненапечатанное. Мальчишник. А закуска из свежей семги. Обедало у него 12 человек – Нащокин, Вяземский, Баратынский, Варламов, Языков…» Другой свидетель: «Собралось обедать человек 10, в том числе были Нащокин, Языков, Баратынский, Варламов, кажется, Елагин (Алексей Андреевич) и пасынок его Иван Васильевич Киреевский».
«Мальчишник» собрался 17 февраля 1831 года, и едва ли не с тех же дней Варламов становится постоянным гостем соседней квартиры в «Соловьином доме» – его вводят в салон Марии Дмитриевны Львовой-Синецкой.
…Друзьям оставалось только недоумевать. Пушкин, такой взыскательный и ревнивый к своим произведениям, дал согласие на инсценировку «Цыган». И где – в Большом театре в Москве, из которой уехал около полугода назад с молодой женой и где оставил столько литературных собратьев, мнением которых особенно дорожил.
Положим, за переделку брался Василий Андреевич Каратыгин, прославленный петербургский трагик, увлекавший Пушкина своей игрой еще до ссылки поэта на юг. Неплохой переводчик, чьи книги с дарственными надписями хранились в пушкинской библиотеке. Наконец, муж не менее ценимой современниками актрисы Александры Колосовой.
Но ведь и то известно, что отношения Пушкина с театральной семьей не были ровными. Каратыгин хлопотал о бенефисе московской звезды Львовой-Синецкой. Это ее коротенькая записочка к Пушкину вызвала немедленный и благожелательный его ответ. Хотя «Цыганам» не отводилось даже сколько-нибудь почетного места в раскладе бенефиса. Сначала должна была играться драма «Вина» в двух действиях любимого артисткой Э. Скриба, затем написанная им же в соавторстве с Мельвилем одноактная комедия «Другой год брака, или Кто из них виноват?» и лишь в заключение – картина из пушкинской поэмы с Львовой-Синецкой в роли Земфиры.
Авторы выпущенной в 1978 году истории Малого театра приписали любимице московской публики чуть ли не ходульность и неспособность передавать подлинную страсть. Пушкину актриса виделась иной. К ней у него было особое, какое-то даже несвойственное ему отношение – без намека на флирт, без насмешек и колкостей, вообще без обсуждения Марии Дмитриевны с приятелями. Предупредительность, внимание, почтительность и это на всем протяжении без малого двадцатилетнего знакомства.
В любой стране о ней были бы написаны тома. Ее имя знал бы каждый выученик театральной школы, не говоря об историках или любителях театра. Но не в России. Те же авторы последней по времени выхода истории Малого театра с полным безразличием констатируют, что ничего не знают о происхождении актрисы, ни о ее протекавшей на глазах всей Москвы жизни. Семья, родные, обстоятельства биографии – все покрыто мраком неизвестности. А между тем 35 лет из года в год в самый разгар сезона, обычно в январе, Москва переполняла Большой театр ради бенефиса актрисы, ради ее поразительной игры и не менее интересного репертуара, который она умела подбирать как никто другой. Сказывалось превосходное знание отечественной и западной драматургии, которую Мария Дмитриевна читала в подлиннике, и безукоризненный вкус, вызывавший восторги профессоров Московского университета вроде Н. И. Надеждина и его студентов И. А. Гончарова и Ф. И. Кони. Все они были постоянными посетителями ее салона.
Львова-Синецкая открывала москвичам Шекспира в «Укрощении строптивой» и «Кориолане», Виктора Гюго в «Соборе Парижской Богоматери», Гёте в «Клавиго», французских романтиков от Э. Скриба до Ж. Ж. Озанфана и В. Дюканжа. Для нее ставятся инсценировки «Тараса Бульбы» Гоголя, лермонтовский «Маскарад», драма «Людмила и Люба» Евдокии Ростопчиной, «Безумная» по повести Ивана Козлова, «Басурман» Лажечникова, комедии ее учителя князя Шаховского. Многие из этих постановок играли единственный раз в бенефис и все равно оставались в анналах театральной жизни Москвы.
Безвестная провинциалка, как предполагают официальные биографы. Но как быть с тем, что Пушкин познакомится с Львовой-Синецкой сразу по выходе из Царскосельского лицея в высшем свете Петербурга? Едва ли не единственная попытка поэта попробовать себя на подмостках – Пушкин играет в «Воздушных замках» Н. Н. Хмельницкого, которые ставятся в доме Олениных. В спектакле участвует профессиональная артистка прославленная Екатерина Семенова и такая же, как Пушкин, любительница Львова-Синецкая.
Еще в 1814 году благодаря князю Шаховскому Мария Дмитриевна получает возможность выступить в спектаклях профессиональной труппы. Ее способности очевидны, успех не вызывает сомнений, но ей всего девятнадцать, и то ли семейные обстоятельства, то ли предрассудки не позволяют ей сделать решительный шаг. Только через девять лет после первых опытов, уже зрелым человеком, Львова-Синецкая решается уйти на профессиональную сцену.
Этому способствовало счастливое стечение обстоятельств. По всей вероятности, главным становится назначение Федора Федоровича Кокошкина на должность управляющего московскими казенными театрами. До этого завсегдатай театрального «чердака» князя Шаховского, где собирались все петербургские любители театра от Пушкина и Грибоедова до Загоскина. Кокошкин состоял членом Конторы Дирекции императорских театров в Петербурге. В Москве перед ним открывалось широкое поле деятельности, по сути, никем не ограничиваемой и не проверяемой. Его предложение вступить в московскую труппу было Львовой-Синецкой принято.
В 1823 году новая актриса оказалась в древней столице. И для первого же ее московского бенефиса старый петербургский знакомец А. С. Грибоедов пишет комедию «Кто брат, кто сестра?», где мужскую и женскую роли блистательно исполняет Мария Дмитриевна.
Это первая зима, которую проводит в Москве Грибоедов после ухода в армию в 1812 году. По каким-то причинам до того времени ему приходилось бывать в родном городе лишь проездом. Теперь он привез с Кавказа первые два акта еще незаконченной комедии, живет в доме армейского друга Степана Бегичева на Мясницкой, проводит время в театрах и на званых вечерах, собирает, по его словам, впечатления для «Горя от ума». И, конечно же, бывает у Марии Дмитриевны в «Соловьином доме». Очень дорожит добрыми отношениями с ней. Будто догадывается, что именно Львовой-Синецкой доведется стать первой исполнительницей роли Софьи, когда в Москве удастся осуществить постановку комедии.
Критики не замедлят обрушиться на актрису за неверное, с их точки зрения, истолкование роли. Еще бы! Вместо кисейной барышни, неумной и жеманной, она сыграет девушку с сильным характером, все еще влюбленную в Чацкого, обманутую в своей первой любви к нему и отчаянно борющуюся с былым чувством ради израненного самолюбия. Слишком сложно и неуместно, утверждали критики.
Исследователи наших дней покажут, Львова-Синецкая была права. Актриса догадывалась – не исключено, что просто знала, – о душевной драме Грибоедова, сложной, перевернувшей всю его жизнь первой любви.
Варламов близко познакомится с Марией Дмитриевной как раз во время выхода «Горя от ума». Но едва ли не большее впечатление на него производит относящаяся к тем же первым месяцам пребывания в Москве ранняя смерть Николая Цыганова. Первый русский бард, о котором все сумели забыть. Актер московской казенной сцены, поэт, оказавший большое влияние на Кольцова. Цыганов сам исполнял свои стихи под гитарный аккомпанемент. Говорили, что такой прием ему подсказала Львова-Синецкая. Цыганова почти всегда можно было найти в гостиной Марии Дмитриевны. И не безнадежная ли любовь к артистке сводит тридцатичетырехлетнего Николая Григорьевича в могилу? Варламов оказывается у его гроба и разделяет его участь: образ Марии Дмитриевны заполняет всю его жизнь. Не видеть ее, не говорить с ней, не бывать у нее каждый день становится для Варламова невозможным.
Между тем в характере Марии Дмитриевны нет и тени легкомыслия. Она не кокетлива и, возможно, именно потому, что не ищет поклонников, приобретает их множество. Она увлечена театром, способна часами говорить о ролях и пьесах. Спокойный взгляд ее темных глаз скорее завораживает своей глубиной, чем обещает неожиданные переживания. О ней отзываются ее университетские знакомые: она «видит человека и сквозь человека». Природная доброта и великодушие не мешают актрисе быть очень требовательной к себе, к товарищам по сцене. С ней каждый раз познаешь новые глубины человеческой души, признается также безнадежно влюбленный в Марию Дмитриевну великий трагик Павел Мочалов. Это ей, своей неизменной партнерше по сцене, посвящает он скорбные строки: «Ах, нет, друзья, я не приду в беседу вашу». 27 ноября 1831 года в первом спектакле «Горе от ума» он выйдет на сцену вместе с Львовой-Синецкой – блистательный Чацкий, неразгаданная и страдающая Софья.
Судьба так рано умершего Цыганова не оставила равнодушным никого из его товарищей-актеров. Михайла Семенович Щепкин забирает в свою семью осиротевшую и лишенную средств к существованию мать Николая Григорьевича. Мария Дмитриевна помогает старушке деньгами, хлопочет о пенсии и подсказывает Варламову возможность сочинить музыку на стихи Цыганова и ее издать.
В январе 1833 года в «Молве» появляется сообщение: «Песни сии и отдельно от музыки имеют свое достоинство, но вместе с прекрасными голосами г. Варламова составляют весьма приятный подарок на Новый год и для литературы, и для любителей музыки… Воспоминание о человеке с дарованиями, так рано кончившим жизнь свою есть достойная ему дань». Конечно, Варламов и раньше пробовал свои силы в сочинении музыки, но на сей раз действительно состоялось его рождение как композитора. Известного. Любимого. И влюбленного. Лучший из романсов сборника – «Красный сарафан» – был посвящен Львовой-Синецкой.
В истории русской музыки трудно найти другой пример такого успеха и популярности. В считанные дни «Красный сарафан» облетает всю Россию. Романс пели в великосветских гостиных и в деревнях, в провинциальном захолустье и на сцене. Гоголь заставит напевать «Красный сарафан» своего Хлестакова, а Полина Виардо будет непременно исполнять на своих концертах. Современник вспоминал: «Мы были свидетелями, как Виардо обрадовалась, встретив случайно в одном доме господина Варламова; она тотчас же села за фортепиано и пропела его „Сарафан“.
По рассказу А. О. Смирновой, Пушкин женихом просил свою невесту Наталью Николаевну не петь ему «Красного сарафана», иначе он с горя уйдет в святогорские монахи. Насмешливый В. Соллогуб писал: «У нас барышень вдоволь. Все они по природному внушению поют варламовские романсы… Кончился стол. „Олимпиада, спой что-нибудь“. – „Маман, я охрипши“. – „Ничего, мой друг, мы люди не строгие“. Сережа кланяется, подает стул, и Олимпиада просит свою маменьку самым жалобным голосом не шить ей красного сарафана. „Браво! – говорит Сережа. – Прекрасная метода…“.
Даже спустя сто лет Голсуорси в «Конце главы» обратится все к тому же околдовавшему всю Европу романсу. «Ты обедал, Рональд?» – Ферз не ответил. Он смотрел на противоположную стену со странной и жуткой усмешкой. «Играйте», – шепнула Динни. Диана заиграла «Красный сарафан», она вновь и вновь повторяла эту простую и красивую мелодию, словно гипнотизируя ею безмолвную фигуру мужа».
Кроме «Красного сарафана», в первом сборнике Варламова-Цыганова были романсы «Ох, болит да щемит», «Что это за сердце», «Молодая молодка в деревне жила», «Смолкни, пташка-канарейка», «Ах ты, время, времечко», «Что ты рано травушка». Одно сочинение следовало за другим, а все вместе они приносят – не без деятельного вмешательства Марии Дмитриевны – решительный поворот в судьбе Александра Егоровича. Уже в 1834 году он получает место «композитора музыки» при оркестре московских казенных императорских театров. Это было полным и неоспоримым признанием. Одновременно Варламов начинает издавать музыкальный журнал «Эолова арфа», где наряду с собственными печатает произведения М. И. Глинки, А. Н. Верстовского и других современных композиторов.
Восемьдесят пять первых и лучших романсов за десять лет жизни в Москве, в «Соловьином доме». «Белеет парус одинокий», «Горные вершины» – на слова Лермонтова, «Скажи, зачем явилась ты», «Что отуманилась, зоренька ясная», «Зачем сидишь ты до полночи», «Вдоль по улице метелица метет» – каждое сочинение было событием и почти каждое первый раз исполнялось самим композитором в московской гостиной Марии Дмитриевны или в ее уютном загородном доме в Марьиной деревне.
В начале 40-х годов Варламов знакомится с великим Ференцом Листом, приезжавшим с концертами в Москву. В последний день своего пребывания в древней столице венгерский композитор пришел в «Соловьиный дом» к Варламову на прощальный обед, попросил Александра Егоровича сесть за фортепьяно – послушать его исполнение, да так заслушался, что пропустил свой дилижанс и всю неделю до следующего провел безвыходно в варламовской квартире, не отпуская хозяина от инструмента.
Новая жизнь, широкая известность, но личного счастья не было. В 1840 году удается благополучно завершить дело о разводе – Варламов остается с четырьмя детьми на руках. Матери их судьбы давно безразличны, заботиться о них она не собирается. Эти семейные сложности никак не связаны с Марией Дмитриевной – она все так же далека и недосягаема, как восхитительный лунный свет, по выражению Павла Мочалова, на который нельзя не смотреть и которого невозможно коснуться.
К тому же Варламову еще нет сорока, а ей уже сорок пять. Вместе с друзьями она советует композитору попробовать еще раз наладить спокойную семейную жизнь, которой его обделила судьба. Находится и невеста – скромная, влюбленная в варламовскую музыку семнадцатилетняя Мария Сатина.Может быть, слишком скромная и наверняка слишком молодая. Спустя два года наступает страшный для Варламова разрыв с безраздельно господствовавшим в московских театрах композитором Верстовским. Сказывается профессиональная ревность, которой удавалось избегать благодаря советам и влиянию Марии Дмитриевны, но о которой не имеет представления юная Варламова, неспособная вмешиваться в дела мужа. В течение 1842-1844 годов Верстовский лишает Варламова почетных и доходных бенефисных концертов в Большом театре. В декабре 1844 года Варламов подает прошение об увольнении, получает нищенский пенсион в 285 рублей годовых и уезжает теперь уже с шестью детьми в Петербург. Роман, а вместе с ним и вдохновение «Соловьиного дома» были кончены.
В Петербурге он не найдет должности даже в родной ему Певческой капелле – против него Министерство Двора. Будет вынужден скрываться от бесконечных кредиторов и в чужих гостиных писать на клочках бумаги романсы, которые можно было тут же продать за гроши издателям. Жизнь унизительная и безнадежная, которая, по счастью, продлится всего три года. Варламов так и умрет от сердечного приступа в гостиной чужого дома, завещав жене с двумя младенцами на руках искать помощи только у его нового петербургского друга – композитора Даргомыжского. «Ста друзей» не было и в помине.
А Мария Дмитриевна так и не выйдет замуж. Она будет еще долго блистать на московской сцене, переиграет множество ролей, всегда первых, всегда восторженно встречаемых москвичами: Мария Стюарт, соблазнительная и ловкая Городничиха в «Ревизоре», великосветские дамы в пьесах А. Н. Островского. Она расстанется с театром семидесяти лет и вот тогда почти мгновенно канет в реку забвения – такова судьба всех актеров.
Ее похороны соберут в 1875 году жалкую кучку поклонников. «Забытый талант» – будет озаглавлена единственная помещенная в газетах заметка о ней. Это был год дебюта на сцене Александринского театра замечательного русского актера-комика Константина Александровича Варламова, сына композитора и М. А. Сатиной.
Мария Дмитриевна будет при жизни интересоваться его судьбой. Попытается поклониться праху отца. Напрасно… Могила композитора Александра Варламова окажется смытой в одном из невских наводнений. На Смоленском кладбище. «Господи, за что же! Его-то, незлобивого и светлого, за что?» – слова из письма актрисы Львовой-Синецкой.
Девичье поле
И все-таки всегда, решительно всегда это было бегство. Вопреки здравому смыслу. Вопреки здравому житейскому расчету. Подчас вопреки самому себе. Гоголь за границей не место отдыха, развлечений, новых впечатлений – скорее возможность собраться с мыслями, что-то додумать, решить, найти в себе новые силы, а ведь их никогда не было особенно много. Каждый раз вставал вопрос «зачем» и находил множество объяснений – по поводу, но без того единственного, который только и нужен был – для вразумительного ответа.
Год 1829. Так и оставшаяся неразгаданной первая любовь, потрясение, подобного которому он уже не испытывает никогда.
«…Я увидел, что мне нужно бежать от самого себя, если я хотел сохранить жизнь, водворять хотя тень покоя в истерзанную душу… Нет, это существо, которое он послал лишить меня покоя, расстроить шатко созданный мир мой, не была женщина. Если бы она была женщина, она бы всею силой своих очарований не могла произвесть таких ужасных, невыразимых впечатлений. Это было божество… Но ради бога, не спрашивайте ее имени. Она слишком высока, высока…»
Бегство в тот год потребовало всех средств, которыми располагал не только сам Гоголь – на деле их просто не было, – но и его мать, всех трудно собранных грошей для уплаты в опеку за родную Васильевку. Он без колебаний отказался ради них от своей части имения, от своего единственного, пусть очень скудного источника материального благополучия. Лишь бы оказаться на пароходе, лишь бы спустя несколько дней вступить на чужую, иную землю! Вступить… и тут же пуститься в обратный путь. Дикие скалы Борнхольма, одинокие хижины на берегах Швеции, уютные улочки Травемунде, старина Любека – ничто не могло изменить его душевного состояния: «Часто я думаю о себе: зачем бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере редкое в мире, чистую пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем он дал всему этому такую грубую оболочку? зачем он одел все это в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения?…» Искать выхода – сомнений не оставалось – предстояло в самом себе.