Голодные прираки
Шрифт:
За дверью квартиры Ники Визиновой было тихо. Но это еще ни о чем не говорило. Я нажал кнопку звонка и не отпускал ее минуты три. На площадке было тепло и приятно пахло туалетными дезодорантами. Мне очень нравилось, как пахли туалетные дезодоранты, и поэтому я мог простоять тут целую вечность. Вместо двери Ники Визиновой приоткрылась дверь слева от меня, соседняя, и грозный женский голос сообщил, что сейчас вызовет милицию. «Я уже здесь, – строго сказал я, повернувшись в сторону голоса, – имя, фамилия, отчество, год и месяц рождения?» – сурово потребовал я. «Ой!» – сказали за дверью. «Гражданка Визинова» – продолжал я, – не явилась по повестке. Если я не сумею найти ее сегодня, то придется взламывать дверь» И я устрашающе пошевелил бровями. Я иногда сам пугался себя, когда изредка шевелил бровями перед зеркалом. «Она работает в Доме моделей на Солянке», – скороговоркой объявила женщина и захлопнула дверь.
«Обратно пешком я уже не пойду, – сказал я себе, с удовольствием нюхая полировку на стене лифта, – я попробую оторваться от земли и улететь на крыльях такси»
Не споря, втиснулся в первую же остановившуюся машину и, отняв ноги от асфальта, полетел в ней, пугая окружающих своим заоблачным видом. Бородатый шофер косился на меня, белком сверкая, через уши воздух втягивая неслышно, думал-гадал, кто такой, зачем здесь взялся, почему парит, почему светится, для чего такой нужен, только мешает, только пугает. И рванулся было от греха подальше из государственного автомобиля и дверь уже оттопырил, и плечо уже ветру подставил, ан не вышло, удержал я его, втянул его в кабину обратно, что-то ласковое ему в ухо шепнул и то же ухо раз-другой смял больно, щедро, и ехали мы дальше, каждый себя осознавая, каждый другого понимая – теперь.
Я не великий охотник разговаривать в такси. Нет. Никогда. И потому я молчал. И бородатый шофер тоже молчал. Но причины у него для того были иные. Зачем что-то говорить, когда все равно ни черта не услышишь. Сломанное ухо шофера было свернуто в аккуратную трубочку – как металлическая крышка от португальских сардин.
…С крыши «Интуриста» по очереди прыгали люди, один, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой. Внизу стояла огромная толпа и аплодировала мертвецам.
…На Манежной площади детей катали на верблюдах… Верблюды, ярясь и плюясь, жестоко кусали бедных детей…
Чтобы не видеть всего того, что я видел, я вынул из кармана куртки темные очки и надел их. Верблюды исчезли. И толпы у «Интуриста» как и не бывало. А ухо у шофера, оказалось розовым и гладким.
Я рассмеялся. Я почему-то очень люблю смеяться. Но никак не могу понять – я смеюсь оттого, что мне весело, или мне весело оттого, что я смеюсь, и весело ли мне вообще, независимо от смеха, когда я смеюсь. Наконец мы приехали, куда следовало, и остановились, где было сказано. Я вышел из машины и вошел в дом. Даже и не взглянув на него предварительно. (Могу только сообщить следующее – дом строился явно до войны, состоял из четырех этажей, выглядел грузно и солидно. Блестел стеклами длинных окон и серел давно уже высохшей краской.)
Там, в доме, беспрепятственно миновав первые двери и перешагнув немногометровый тамбур, я наткнулся на закрытые вторые двери и на пятнистого часового, стоящего у их порога. Выпятив верхний лоб и нижнюю губу, затуманив свои подлые глаза, охранитель дверей сурово попросил меня предъявить. Не будь дураком, ни ранее и ни теперь, я вынул из не без труда найденного кармана куртки, потаенного, от моих же глаз укрытого, старое и заморщинившееся уже, но еще не истертое удостоверение корреспондента радио, с крупной золотой надписью «ПРЕССА» на задней обложке и, сотворив не менее подлые, чем у означенного стража, глаза, сунул удостоверение часовому прицельно в его лицо. Не помню точно насчет лица, но глаза у пятнистого юноши разъяснились, и он съехидничал, недолго раздумывая: «А приглашение?» Я знал, что проще убить «несговорчивого, чем вести с ним утомительные беседы, и, покушаясь на собственную свободу, я дал задание своей правой руке жестким ударом разбить для начала незадачливому мошонку и все, что к ней прилагается.
Но в тот момент, как учуяв приятное, догадливый сказал по-хозяйски: «Хотя чем больше журналистов, тем лучше». Моя правая рука расстроилась, но меня это не огорчило. Я был весел и полон надежд.
.Возможно, все это сказки, что человек не появился на этой планете таким, какой он сейчас, а прошел до этого множество ступеней развития – от полудурка до понятливого и от четвероногого до двурукого.
Возможно, все это сказки, что люди, став людьми, поначалу ходили по Земле голыми, а потом, подмерзнув, стали шить себе из шкур и растений одежды, прикрывая ими, как правило, самые чувствительные к холоду и иным природным раздражителям места (как то первичные и вторичные половые органы).
Возможно, сказки и то, что, мол, люди, уже облаченные в одежды, появились на нашей планете, например, прилетев из космоса или волшебно материализовавшись (телепортация), или выкарабкавшись из остывшего кратера… Белый, красный, черный, желтый…
Возможно, все это сказки. Но как бы то ни было – выдумка все это или чистая достоверность, важно иное, важно то, что является ныне неоспоримым и давно доказанным фактом – человек носит одежду. И не суть представительны ныне причины, побудившие людей придумать одежду и надеть на себя ее, – последствия, что имеем мы сейчас, вот что заслуживает исключительного и пристального внимания. Вышло ведь так, что одежда теперь не только и не столько средство для утепления тела, сколько средство для его украшения и дальнейшего подчеркивания его полной и неоспоримой – под одеждой – обнаженности. Надевая одежду подсознательно резервируют у себя в воображении возможность при помощи одежды (а также прически, походки, манер, умения поддержать беседу и всего другого прочего, конечно) вызвать к себе симпатии со стороны окружающих, а может быть, если повезет, если страшно повезет, то не только симпатии, но и острое и длительное сексуальное желание. Это так. И никуда от этого не деться. Нет… Мне всегда казались смешными, нелепыми, глупыми и дурацкими заявления многих достаточно просвещенных людей – во всем мире, не только у нас, разумеется, – о том, что широкий показ, допустим, в кино, на телевидении и в средствах печати обнаженной женской или мужской натуры ведет к сексуальной распущенности и развращению душ (вожделение, похоть, по их мнению, оттягивает на себя ту энергию, которая могла бы пойти на созидание, на добро, на помощь людям, в частности нищим и обездоленным), и посему это, мол, вредно, бесчеловечно, преступно и тому подобное. Люди, так утверждающие, никогда, утверждаю теперь я, никогда никого не желали и никогда с истинным удовольствием и удовлетворением не занимались любовью, люди, так утверждающие, я утверждаю, люди больные, и их нужно лечить (изолированно). Потому что, если бы они были здоровыми, они бы знали, что истинное сексуальное желание вызывает не обнаженная плоть, а плоть, облаченная в одежду. Красивая плоть, облаченная в красивую же одежду. А обнаженная вызывает лишь тогда, когда только-только эту одежду сбросила.
Волнение тонкой юбки, блеск гладких колготок, прозрачность беспокойной блузки, мягкий рельеф под тесным платьем, неустойчивость высокой шпильки, вольный жакет на сильных плечах, шуршание шелковой сорочки, бег переливающихся морщинок на просторных брюках, бесшумность лайковых туфель – вот что вызывает ЖЕЛАНИЕ.
Одежда – это все равно как лобстеры, шампанское «Дом Периньон» и изысканная беседа в предвкушении любви. Одежда – это равно как первая встреча взглядов, первый блеск в глазах, первый огонь, первое прикосновение. Одежда – это сигнал для тех, кто такие сигналы понимает.
О, если бы я за одни сутки почти подряд не поимел бы сразу двух чудеснейших женщин, я бы сегодня, тут, в доме, в который только что вошел, сгорел бы к чертям собачьим от смертельно пожирающего желания. И к женщинам, и к мужчинам, мать их всех! Одетые броско и стильно, под вздох бьющие ароматами духов, одеколонов и тел, они ходили вокруг, стремясь коснуться друг друга, тронуть, задеть, шлепнуть, поцеловать, прижаться, согреться, помочиться, проглотить, куснуть, облизать, пукнуть, влюбиться, отдаться – все и всем. Так мне казалось.
Так мне показалось.
Но было ли так на самом деле – с уверенностью сказать не могу.
Сегодня здесь представляли новую коллекцию Дома, Я услышал, так говорили. Те, кто вокруг. Громко и неслышно.
Я не снял свою красивую куртку. Но никто мне ничего не сказал. На меня смотрели. Многие. И по-разному. Больше с интересом. Я невольно отвечал тем же. Но потом мне не понравилось, что в моих глазах можно прочесть что-то. И я надел темные очки. Женщина в узком черном платье, черная и сама – негритянка, наверное, а может, просто загоревшая где-то круто – выскользнула из толпы, шагнула ко мне и сняла с меня очки, улыбнулась. Я не растерялся, ухватил женщину за руку, вырвал из ее тонких пальцев свои очки и надел их снова, черная пожала лоснящимися – от пота, от масла, от жира, от природы – плечами и ушла, ни слова не сказав, – немая, глупая, неместная, неземная – вправо, влево, вбок, вперед, назад, Переварилась толпой, я предположил, и где-то с заднего прохода, видно, дерьмом вышла – или не видно. Я поискал ее глазами, руками натыкаясь на тела, а ногами на пол. Не нашел ни там, ни сям. Вместо – увидел двух старушек, которые заметно прятались в неукромном уголке зала, которые с тыльной стороны своих ладошек, страстно выкатив глаза, нюхали белый порошок (кокаин) и краснели тут же и без того красными носами, которые хихикали через паузу, хихикали, хихикали, маленькие, сморщенные – сестры, подружки, одноклассницы, односадницы, одноясленницы – хихикали, хихикали и вдруг задрали платья, перед собой похваляясь, являя всем и всем узкое и тонкое девичье белье…