Голограмма для короля
Шрифт:
— Я о том и толкую. Он меня за мальчика держит.
В центре города они штопором поднялись в шестиэтажный гараж.
— Это Старый город?
На вид совсем новый.
— Старый город сейчас — это квартала три, — сказал Юзеф. — Остальное снесли в семидесятых.
Гараж притулился возле торгового центра. Эскалатор за эскалатором Алан и Юзеф спускались ниже, мимо ювелирных и сумочных магазинов, мимо стаек девушек в абайях и с блестящими ридикюлями на локтях, мимо ватаг молодых людей, которые жадно этих девушек разглядывали.
Юзеф вывел Алана с первого этажа в проулок — по дороге потерялась пара столетий. Этот район Старого города — паутина переулков, где обосновались лавочники. Торговали орехами, конфетами, электроникой, футболками, но популярнее всего женское белье, обильно выставленное в витринах. Алан вопросительно покосился на Юзефа, а тот пожал плечами: мол, вы только сейчас поняли, что Королевство — противоречивая страна?
— Сюда, — сказал Юзеф и остановился футах в двадцати от углового магазина — сплошь стекло, внутри тысячи сандалий. За прилавком стояли двое. Один сверстник Алана — видимо, отец. Был и другой, гораздо старше, согбенный; тяжко опирался на прилавок, словно только прилавок его и держал. Лет восьмидесяти, не меньше.
— Который из них?.. — начал Алан.
— Сюрприз: старший, — угрюмо ответствовал Юзеф. — Я вас познакомлю.
Они приблизились, и старик смерил Юзефа взглядом. Сощурил глаза, надул губы. Юзеф кашлянул в плечо, замаскировав тем самым слово «козел». Они вошли.
— Салам, — бодро сказал Юзеф.
Отец, сын и продавец обменялись рукопожатиями и парой слов на арабском, затем Алана, похоже, представили, и Юзефов отец на него глянул. Алан протянул руку и тот потрогал ее, точно собаку-попрошайку за лапу. Юзеф с отцом не проговорили и минуты, затем отец повернулся и скрылся в глубине лавки. Следом ушел продавец.
— Ну вот вы и познакомились, — сказал Юзеф. — Великий человек.
Алан не нашелся с ответом.
— Я сказал, что еду в горы. Он обещал предупредить смотрителя. Я так понимаю, ключ не понадобится. Можем ехать.
Они направились к дверям. На пороге Юзеф остановился:
— Погодите, хотите сандалии? Вам понадобятся.
— Нет уж.
— Да-да-да. У вас какой размер?
Одни сандалии, от пола до потолка. Все кожаные, разукрашенные и простроченные. Сделаны вручную, сработаны грубо. Ну, выбрали. Юзеф оставил деньги на прилавке, и они с Аланом снова вышли в переулок.
— Вот такой он, мой дражайший папаша, — сказал Юзеф, закуривая. — Он и в целом-то не очень дружелюбный. И работа моя ему не нравится. А уж когда я вожу американцев, он совсем не в восторге.
Они возвращались к гаражу.
— Но вы же учитесь. Чем вам полагается заниматься?
— Он, не поверите, хочет, чтобы я вкалывал на него. Я пытался, но это был кошмар. Вообще друг друга уважать перестали. На него работать — хуже не придумаешь. Шпынял меня целыми днями. И считал, что я ленюсь. Ну, я уволился. Надо бы приучиться не таскать к нему гостей.
— Должен сказать, — начал Алан и осекся. Хотел было поддержать Юзефову антиотцовскую диатрибу, но понял, что не может. Он теперь защитник Руби — значит, посредничает между всеми детьми и их загадочными родителями; так, что ли?
Алан боялся за Юзефа. Боялся за его жизнь, боялся за его отца. Юзеф считал, то и другое банально, — в таком возрасте всегда кажется, что все проблемы решаемы или не стоят решения.
— Должен сказать, — снова начал Алан, — я уважаю то, что он делает. Ваш отец шьет и продает обувь. Чистое, честное занятие.
Юзеф фыркнул.
— Ничего он не шьет. Он ее закупает. Шьют совсем другие люди. А он прикарманивает наценку.
— И все равно. Это искусство.
Помнится, Джо Триволи называл это танцем.
— Наверняка мог бы и сам шить, если б захотел.
— Да нет, — сказал Юзеф. — Он их просто закупает оптом. Шьют в Йемене. Он в жизни ни одной сандалии не сшил.
Несколько минут на шоссе — и Юзеф взбодрился. Ему не терпелось показать Алану свою крепость — огромный дом, который построил отец. Верхушку горы сровнял, говорил Юзеф. Он столько раз это говорил, что Алан сбился со счета. Здесь пустила корни гордость Юзефа — его отцу, пускай и недругу, достало силы, или власти, или богатства, или дальновидности, чтобы сровнять гору.
Они ехали на юг, перед ними разворачивался город — современный центр, потом теснота желтоватых многоэтажек, сомалийских и нигерийских автосервисов, — и тут Юзефу позвонили. Он засмеялся, поговорил по-арабски и внезапно развернул машину.
— Салем тоже едет, — сказал он, играя бровями.
Салем, объяснил Юзеф, — один из старейших его друзей, маркетолог, работает на американскую компанию, которая выпускает подгузники.
— Но сам он хиппи, не торговец заскорузлый, — прибавил Юзеф и тотчас испугался, что обидел Алана. — Простите, — сказал он, однако Алан нисколько не обиделся. Нет такого контекста, в котором слово «торговец» способно его обидеть.
Они припарковались в проезде между небольшими жилыми домами. Юзеф погудел, и по ступенькам сошел юноша лет двадцати пяти, с акустической гитарой в чехле. Забрался на заднее сиденье, пожал Алану руку, и они тронулись.
Салем пришелся бы весьма ко двору где-нибудь в Венис-Бич или Амстердаме. Длинные волосы, исполосованные сединой, седеющая эспаньолка, модные очки, большие глаза. В пейслийской рубашке и джинсах. Английский еще американистее, чем у Юзефа, хотя Алан думал, что здесь такого быть не может.
Первые десять минут Салем, опираясь на спинки передних сидений и сунувшись лицом между Аланом и Юзефом, описывал наичуднейшее свое недавнее переживание: в собственном доме он встретил раба.
— Расскажи, как он там сидел и плакал, — сказал Юзеф.
Салем поведал, что несколько дней назад на лестнице у него в подъезде сидел немолодой человек. Салем его обошел, а потом заметил, что человек в смятении и безутешно рыдает.
— Я спросил, в чем дело. Он сказал, что он раб и хозяева его освободили. А он не знает, куда податься. Эти люди — его семья.