Голос ангела
Шрифт:
Правая рука скользила по старинному окладу, бережно ощупывая выпуклости, прикасаясь к серебряным уголкам, на лице священника блуждала, загадочная улыбка, трогательная, как на лице ребенка. Прижимая белый сверток к груди, протоиерей покинул храм.
Уже третий день, срывая с деревьев последние листья, Москву мучил холодный осенний дождь с резкими порывами ветра. Влажные, липкие однообразные дни сменялись студеной мглой ночи. Уже третий день советник патриарха Андрей Холмогоров не покидал свою квартиру.
Чтобы хоть как-то отвлечься от постоянной ноющей боли, Холмогоров читал. Он сидел за письменным столом, включив настольную лампу, накинув на плечи старый плед, и пробегал глазами строчки, пытаясь в мыслях нарисовать картину прочитанного. Время от времени он отодвигал книгу в сторону, включал компьютер и, быстро работая пальцами обеих рук, словно пианист, проигрывающий новую, еще незнакомую пьесу, делал записи, отправляя интересующую его информацию в недра компьютера. Пил травяной чай из большой кружки, прислушивался к свисту ветра за высоким окном.
Осенними дождливыми вечерами он никогда не включал ни радио, ни телевизор, лишь изредка ставил любимую музыку и замирал в глубоком кожаном кресле, вслушиваясь в знакомые звуки. Музыка приносила душевное успокоение, и нестерпимая боль на некоторое время отпускала Холмогорова. Он уносился мыслями в детство и, словно давным-давно знакомую книгу, перелистывал страницу за страницей события прошлого. Воспоминания были беспорядочными. То вдруг мелькал отрывок раннего детства – родители, родственники, то его сразу сменяло что-нибудь из менее далекого прошлого.
Когда тихо звучала музыка, когда на столе лежала раскрытая книга, когда светился экран монитора, Холмогоров не мог заставить себя подойти к настойчиво звенящему телефону.
– Потом, потом, – говорил он, вздрагивая, – потом, когда закончится музыка.
Уже два дня Холмогоров читал толстую книгу – дореволюционное издание о войне 1812 года. Это был сборник воспоминаний французских генералов, участвовавших в российской кампании.
"В жизни все связано самым необычным образом. Сейчас я прочел название реки – Березина, а там, в Борисове, живет и служит Михаил Летун. Интересно, как он? Я уж давно не получал от него вестей”.
Пожелтевшие страницы старой книги медленно переворачивались. Вновь зазвенел телефон. По зуммеру Андрей определил – звонок междугородный. “Нет, не буду брать трубку, уже слишком поздно, одиннадцать вечера”.
Вновь прошелестела страница. Взгляд советника патриарха упал на карту: река Березина и рядом – Борисов.
"Но если звонят так поздно, значит, что-то срочное. Никто не станет беспокоить по пустякам в такое позднее время”.
Превозмогая боль в спине, Холмогоров поднялся, взял в руку тяжелую черную трубку старого верного телефона.
– Слушаю вас, – выдохнул он.
– Алло! Алло! Это Москва?
Андрей вздрогнул, услышав голос. Буквально мгновение тому назад он думал о своем однокурснике, о своем приятеле
– Михаил, ты? – воскликнул Холмогоров.
– Алло! Алло! Тебя плохо слышно, какой-то шум!
Через несколько мгновений шум исчез, и Андрей Холмогоров расслышал дыхание своего доброго знакомого.
– Какими судьбами, Михаил?
– Как твое здоровье, Андрей? – протоиерей Михаил Летун, обращаясь к Холмогорову, говорил с нескрываемым почтением, словно тот являлся небожителем.
– Твоими молитвами жив пока и здоров, – жаловаться на здоровье Холмогоров не любил. – У тебя как дела?
– Ты извини, что звоню так поздно.
– Извиняю. Что-то давно не видел тебя в Москве, Михаил.
– Дел много, – вздохнул протоиерей, настоятель борисовской церкви. – Ты все знаешь, Андрей…
– Ты сильно преувеличиваешь, Михаил. Как твоя супруга, как твое здоровье?
– Со здоровьем все в порядке и у меня, и у супруги.
– Тогда говори.
– У меня неприятность. Может, ты уже слышал, в городе кладбище осквернили хулиганы, церковь нашу испоганили?
– Сатанисты?
– Еще неизвестно.
– Нет, не слыхал, – произнес Холмогоров.
– Конечно.., откуда… Но я бы не стал тебя так поздно беспокоить. Сегодня после службы случилось вот что: один из прихожан принес серебряный оклад. Я не специалист, в отличие от тебя, но предполагаю, что оклад старинный, уникальный. Я похожие видел в Загорске, когда мы там учились. Ты в этом лучше меня разбираешься, ты знаток.
– Ты преувеличиваешь, Михаил, мои возможности. Я же не могу по телефону датировать вещь, даже если ты опишешь ее во всех деталях.
– Серебряный оклад с виноградом, с листьями.
– Это довольно распространенный узор, – тут же произнес в трубку Холмогоров. – Что-нибудь характерное есть?
– Четыре креста по углам, покрытые эмалью.
– Голубая с белым?
– Да! – обрадовался протоиерей Михаил, учащенно задышав в трубку.
– Это может быть и шестнадцатый век, и начало двадцатого.
Вздох разочарования прозвучал в наушнике.
– Но я чувствую старину, Андрей, оклад прямо-таки светится, хоть и темный от времени. От него тепло исходит. Намеленный. Надписи на нем греческие.
Упоминание о греческих надписях заинтересовало Холмогорова, но он не хотел зря обнадеживать друга.
– Знаешь что, – после секундной паузы сказал Холмогоров, в интуицию однокурсника он верил, – надеюсь, фотоаппарат у тебя есть?
– Да, есть, но это обычная “мыльница”. Слово “мыльница”, произнесенное протоиереем, Холмогорова позабавило. Так говорят подростки, туристы, праздно шатающиеся вокруг Кремлевских соборов, но не лица духовного звания.
– Профессиональный аппарат в руках любителя – хуже мыльницы. Так что ты сними, – поспешил успокоить Андрей провинциального священника. – Сфотографируй оклад с обеих сторон и не забудь положить что-нибудь для масштаба – спичечный коробок или линейку.