Голос бамбука, цветок персика

С какой же это поры он стал ощущать в себе голос бамбука, цветы персика?

А теперь ему уже не только слышался голос бамбука – он видел этот голос, и он не только любовался персиковым цветом – в нем зазвучал цветок персика.

Бывает, прислушиваясь к голосу бамбука, слышишь и шепот сосны, хотя она бамбуку не родня. Бывает, глядишь на цветок персика и видишь цветок сливы, хотя ему еще не время цвести. Такое с человеком случается не так уж редко, но к Хисао Миякаве это ощущение пришло уже в преклонные годы.

Позапрошлой весной Миякава увидел на холме, что за домом, сокола, и ему кажется, что он видит его и сейчас.

Невысокая горная гряда обрывается позади дома Миякавы холмом, напоминающим

Прошло много лет с тех пор, как сосна засохла и потеряла все свои иглы, не стало мелких веток, сохранились лишь толстые, крупные ветви, да и у них пообломались концы. Так и стоит она, словно вонзившись в небо.

Когда Миякава увидел сокола, сидевшего на вершине сосны, он едва не вскрикнул от удивления. Ему бы и в голову никогда не пришло, что сюда может прилететь сокол. Это казалось каким-то чудом. Но сокол сидел на сосне – сильный и смелый.

Огромная сосна словно стала меньше после того, как на ее вершину опустился сокол. Он сидел не шелохнувшись, горделиво выпятив грудь. Миякава любовался птицей и ощущал, как в него вливается соколиная сила.

Был весенний вечер. Высохшая сосна напоминала черную иглу, вонзившуюся в нежно-розовое, окутанное легким туманом небо. Там, на вершине, казалось, происходило нечто совершенно не связанное с окружающим.

«Нет, сокол вовсе не прилетел сюда по этому туманному вечернему небу. Он возник здесь, на месте, ради меня. И никуда не улетит…» – думал Миякава и, удивляясь собственным мыслям, глядел на птицу.

Ему представилось, будто в бушующем пламени распустился огромный цветок белого лотоса. Бледное весеннее небо ничем не напоминало бушующего пламени, а сокол не имел ничего общего с белым лотосом. И все же от сильной птицы, сидевшей на вершине засохшего дерева, веяло спокойствием, спокойствием белого лотоса в бушующем пламени. Белый лотос…

Постепенно удивление и священный трепет, от которых перехватило дух, сменились уверенностью, что прилет сокола – хороший знак, доброе предзнаменование. Миякаву охватила беспредельная радость.

Прежде ему не приходилось ни видеть самому, ни слышать от кого-либо о том, что в этот городок, расположенный на морском побережье близ Токио, залетали соколы. И вот сокол был перед ним. Как он попал сюда? Была ли это случайность – просто сбился с пути и опустился передохнуть на вершину сосны? Или, может быть, у него была определенная цель? Наконец, что побудило его сесть на вершину именно этой сосны?

Миякава не считал это игрой случая. Нет, так должно было произойти. Миякаве казалось, будто «юкол прилетел сюда, чтобы о чем-то поведать ему.

«Хорошо, что я не срубил эту гнилую сосну, – пронеслось у него в голове. – Не потому ли, что на вершине холма стоит большая высохшая сосна, именно сюда опустился сокол? Не будь этой сосны, никогда в жизни, может быть, не довелось бы мне, пусть на короткий миг, увидеть сокола у своего дома».

«Хорошо, что я не срубил сосну, – снова и снова повторял Миякава. – А ведь сколько раз собирался».

Было время, когда Миякава с болью наблюдал за увяданием дерева, возвышавшегося позади его дома словно некий отличительный знак, словно охранявшее его очаг божество.

Сосна была видна и с платформы, у которой останавливалась электричка. Для Миякавы, да и для всех его домочадцев вошло в привычку обращать взор к сосне, когда они садились в вагон или по возвращении в родной город выходили на платформу. Они и глядели на сосну, и в то же время, казалось, перестали ее замечать.

Но было время, когда это дерево будоражило чувства, задевало нежные струны души. Стоило выйти из вагона на платформу и взглянуть на сосну, как в душе наступало успокоение и сердце сладко замирало от неизъяснимой грусти. Миякава не умел на глаз определять возраст деревьев. Ему было сорок девять лет, когда он поселился в этом доме, а несколько лет назад исполнилось семьдесят, но за эти долгие годы сосна, казалось бы, совсем не изменилась. Сколько же ей было лет на самом деле? Уж во всяком случае, не меньше ста пятидесяти.

И дуб, и камфарный лавр, росшие у забора и скрывавшие двор от любопытных глаз, и индийская сирень, раскинувшая ветви посреди сада, были старыми деревьями, но и они не шли ни в какое сравнение с сосной на холме. Отчего же на холме, кроме сосны, не росло ни одного большого дерева? Может быть, ее однолетки давно сгнили и осталась только она?

Наверняка сосна была раза в два – если не более – старше Миякавы. И вначале, когда Миякава только поселился здесь, он считал, что сосна, конечно, переживет его. С юных лет Миякава, бродя по лесам, с благоговением останавливался перед мощными старыми деревьями, видя в них символ долголетия. Они, однако, не вызывали в нем ощущения краткости человеческой жизни, напротив, заставляли забыть об этом, и ему казалось, что сам он сливается с жизнью несокрушимых деревьев, пустивших глубоко в землю свои корни.

Он стал ощущать в себе сосну, росшую на холме. Склоны холма были крутые, и ни одна тропинка не вела к его вершине. Поэтому Миякава не мог подняться к дереву, так же как не мог попросить садовника, чтобы тот поухаживал за ним. Видимо, с самого начала сосна была дикой и за ней не присматривали, как за деревьями в саду. И все-таки ветви ее не росли как попало, она не казалась запущенной, хотя и была старой. Даже тайфун не мог обломать ее ветви.

Да что там ветви, иглы и те оставались на месте. Миякава не раз наблюдал через высокое оконце в сенях, как сильный ветер и дождь раскачивали деревья. В непогоду все окна в доме закрывались ставнями, и только через это оконце можно было видеть, что творилось на холме позади дома. Миякава с беспокойством наблюдал за сосной. Ливень нещадно колотил в стекло, растекаясь по нему поперечными струями. Сорванные с деревьев широкие зеленые листья устилали задний двор. Только иглы сосны оставались как будто на своем месте. Возможно, они и падали, но из окна этого не было видно, и Миякаве казалось, что с веток сосны не слетело ни единой иголочки. Гнет ветер ветви деревьев на склоне холма, выворачивает листья, а сосна наверху едва заметно покачивает своей вершиной, и мнится Миякаве, будто вокруг нее не бушует тайфун. Стоя у окошка, он протягивает к сосне руки, словно желая заключить ее в объятия…

Вдруг перед его глазами всплыла картина. Беззвучно опадают лепестки белых хризантем. Невеста в белом подвенечном платье с букетом цветов идет по коридору отеля. Должно быть, спешит на свадьбу или на помолвку. Подол платья стелется по полу. Один за другим падают на пол белые лепестки. Сопровождающая невесту женщина то и дело наклоняется к бледно-зеленому ковру, подбирая лепестки…

Все это когда-то видел Миякава, проходя по коридору отеля. Женщина старалась подбирать лепестки так же тихо, как они падали. Замечала ли невеста, что опадают лепестки с цветов, которые она держала в руках? Во всяком случае, она не подавала виду. Пока Миякава думал о бессердечности садовника, составлявшего для невесты букет из несвежих хризантем, у него возникла мысль о том, что все это могло бы послужить прекрасным сюжетом для трагедии: беззвучно падающие лепестки белой хризантемы – лепестки жизни, срываемые с невесты житейскими бурями…