Голос из хора

Синявский Андрей Донатович

Иногда кажется, читаешь какую-то книгу, а когда дочтешь и оглянешься, - пройдет жизнь.

Наверное, время воспринимается здесь как пространство - и в этом загадка. По нему как будто идешь, и это тем более странно, что сидишь на месте, не двигаясь, и увязают ноги, и относит как бы назад, в прошлое, так что, придя в себя, удивляешься, что прошел уже год и снова осень.

Здесь не верна пословица: жизнь прожить - не поле перейти. Нет, именно поле. И перейти.

– Я кто в твоем лице?!

Разительное персональное сходство с оригиналом в фаюмских портретах и много раньше, в Египте, продиктовано

необходимостью забронировать место, где поселится в будущем отлетаю-щая душа. Портрет - координаты отбытия и воскресения, указатель в пути, чтобы не заблуди-лась. И в нем же - помимо сходства с живым индивидуальным лицом - присутствует отрешен-ность ее полета, витания в раздумьях, куда бы сесть, на ком удостовериться. Вещественная оболочка лица, включая всю биографию и психологию, в ней напечатанную, на себе не задержива-ет, но пропускает вас дальше, в ту погруженность, куда все они смотрят посмертно. Чувство последней инстанции, стены, вы здесь не испытываете - столь непрошенной, непрошибаемой в портретах реалистической школы, где живое лицо нацелено на вас, как ружье, заряженное ненужным и навязанным насильно знакомством. Сходство с человеком, о которого спотыкаетесь, который служит препятствием, перестает вам мешать. Это сходство - окно, стрелка входа и выхода, и мы радостно бежим по растворенному коридору: лицо затягивает, - у-у-у! как выталкивает взглядом самодовольный 19-ый век, где каждый портрет кричит: "уходи, это я", или: "посмотри, это - я", так или иначе задерживая, не пуская пройти.

...Итак, реализм впервые в портретном искусстве понадобился совсем не затем, чтобы себя показывать и собой восторгаться, но чтобы потом во времени и пространстве себя разыскать, и эта серьезность намерений его питала, оправдывала, и радуешься за человека, озабоченного большими запросами своего местонахождения.

Но тотчас возникает проблема: что такое лицо, не на портрете, а в жизни, и зачем оно нужно, и почему мы к нему подбегаем, и, разговаривая друг с другом, засматриваем в лица, как в зеркало, и пляшем перед ним, и примериваемся, словно хотим войти?..

Облизал по-собачьи ложку и сунул в карман. Я тоже облизал и тоже сунул.

– Он навел пистолет и кричит "руки вверх", а я поднял руки и вижу, что у него от страха дрожит лицо.

– У меня глаза - вот такие! А почему я знаю?
– все гримасы мои ему передавались и были у него на лице написаны.

– Разинул он рот, сколько можно разинуть. Глаза выкатил. И тут я увидел, как человек на глазах седеет. Волоса поднялись, шапка упала. А по волосам, по лицу - будто кто молоко льет.

Смех снизу и плач сверху - оба они потрясают действительность и не дают ей устояться.

Когда нам плохо, губы съезжают вниз, когда весело - вверх, и все лицо перекашивается и прыгает - вибрирует. Не есть ли это способ балансировки, поиски спокойствия, из которого вывели нас и к которому мы возвращаемся, минуту-другую подергавшись, покачавшись в разные стороны, по образу канатоходца, восстанавливающего равновесие? И не служат ли гримасы плача, ужимки смеха, так похожие друг на друга, защитной мерой или пантомимой организма, предпочи-тающего имитировать смертные судороги, нежели их на деле испытывать? Вслед за гимнастикой лицевых мышц и профилактическим сотрясением тела наступает облегчение. Игрою физического покрова мы уняли дрожь души, внешней встряской предотвратили внутренний взрыв...

Сама природа украсила голову лицом.

– Жаль - вот лик испортил!

(После драки - на вырванный клок бороды)

– У меня-то рожа стрёмная (срамная)...

– На губе - усы. С мошонки пересажены.

– Моя жизнь у меня на лице написана!

И все лицо - в каких-то шрамах, буграх. И острый нос заканчивался раздвоенным, на двух шарах, наконечником.

Надзиратель:

– Я тебя по лицу вижу - кто ты есть.

– А раздеть - еще больше увидишь.

Наколки:

На груди (на плече) стереотипная надпись - "Нет в жизни счастья".

На животе - "Еще не наелся".

На ногах - "Они устали".

И на члене - "Нахал".

Схема человека.

Но иногда - в дополнение к ней - на коленных чашечках татуируют цветы.

Хорошие прозвища:

Коля Птичка и Витя Мудрец.

Морозы, выяснилось, я переношу лучше, чем можно было ожидать. На воле, бывало, очень мучился в предвечерние холода, когда солнце неживое и на сердце смерть. Здесь - не так. Соответствие помогает. Как-то весь напрягаешься с утра, чтобы пережить день.

Зрелище в самом деле величественное, и вокруг луны большая слепящая сфера. Звезды дробятся, как льдинки, и не уцепишься за них. Однако этот спектакль почему-то приободряет. Ах так?
– так вот!

19 декабря 1966.

Я часто берусь за письмо не потому, что имею намерение написать тебе что-то серьезное. А просто прикасаюсь к листку, который ты будешь держать...

Все беды - от раздвоения: хотим - но не можем, можем - но не хотим. Качания между жизнью и смертью (агония), не доведенные до конца чувства и поступки. Страх, нетерпение: будет - не будет. Ожидание или мечта, не перешедшие в явь. Но стоит перейти границу и погрузиться во что-то, пускай безнадежное, полностью, без надобности поворачивать вспять, избегать, выкраивать, как эта цельность существования, не угрожающая потерей, не сулящая выгоды, - обнимет чувством покоя и безмятежной доверчивости.

...И от больших холодов собаки выли почти человеческими голосами.

II

Тем временем первый день года склонился уже к вечеру и наступило утро опять очень холодного дня.

2 января 1967.

– На улице мороз 42-го года.

Мороз вчера доходил до 37-ми, и столбы дыма, сверхъестественные - как на детском рисунке, упираются вертикально в пунцовые небеса и так стоят часами - не растекаясь. Похоже на извержение гейзера или вулкана, а к печкам больше подошло бы название - "топка".

Лежит на койке и изучает космические пространства:

– И вся наша система несется в созвездие Козерога!..

На вагонках, что бегают по Заводу, большими буквами написаны их имена - как на кораблях: "Лолита", "Гертруда", "Сюзанна" и сплошь в этом роде.

Йог ходил босиком по снегу и таинственно говорил, что всем кажется, будто он в сапогах.

– Видите - я достиг третьей степени посвящения!

Но все видели, что он без сапог, и смеялись.