Шрифт:
Бытие
Он вышел на пенсию по выслуге лет и имел тринадцать положенных тысяч от министерства обороны, потом ещё две восемьсот пожизненных ветеранских за вооруженные прогулки по воюющей Чечне. Подрабатывал охранником сутки через трое. Короче не бедствовал. Любил прихвастнуть в праздничной компании, что ему удалось упорством и терпением вырвать у государства, пусть не большой, но денежный кусочек пирога, что немаловажно в наше неблагополучное для пенсионеров время. Обычно, Анатолий Иванович, рассказывая о своих достижениях, медленно и со знанием вопроса крутил в пальцах папироску. Затем, её многозначительно раскуривал, как апофеоз цельного жизненного пути, сурово
Таким вот нехитрым способом Анатолий Иванович утверждал своё положение в привычном для него мире. Обычно, удивлённой похвалы, оставленной в его сознании, курящим собеседником, хватало до следующего календарного праздника или простой выпивки в гаражном кооперативе, где уже все знали кто он, и что он, но всё равно слушали, потому что разговаривать более было не о чем. Таким образом, Анатолий Иванович понимал, что ему делать по жизни и как себя вести с окружающими: немного свысока, с правильной ленцой, и чтобы после случайного якобы воспоминания, за случайной якобы выпивкой, оставались в собутыльниках проблески зависти, тлели и дымили, в израненной постылой работой судьбе, старой ветошью слова: «А ты вот так не смог! Так что иди, работай ещё лет тридцать и помни, кто ты есть».
А он? Что он? Обласканный своими устоявшимися представлениями и высиженным в штабной дежурке прошлым, уходил домой к жене, которая зависела от него: от его денег, от его милости, и пусть небольшой, но славы образа – всё-таки бывший, и парадная форма с погонами, в которой он маршировал по закрытому плацу отдела внутренних дел, ещё висела в шкафу.
Жизнь бы так и шла потихоньку, провинциально, и наверняка воплотилось бы в сыне, рождённом в назначенные сроки, и отправленным в школу на год раньше, чтобы не отсвечивал своей гениальной физиономией в непримиримых зрачках папаши. Но, как всегда провидение, гораздое на всякие заковыристые штуковины преподнесло неожиданный подарок. Жена, видите ли, имела небольшой талант к пению. И различные уроки для разрабатывания голоса, которые она посещала почти незаметно и тихо из раза в раз, вылились, наконец, в первый, определённо понравившийся публике концерт в местном дворце культуры. Тут-то Анатолия Ивановича и хватил русский «Кондратий», приходящий ко всем, чей человеческий образ не был занят с рождения размышлениями о красоте мира, а теперь маялся привычной пустотой внутри своего «я», и с презрением посматривал на другие, по-своему наполненные, творческие души. Отчасти, испытывая уколы зависти и разочарования в себе самом, отчасти, не понимая смысла происходящего.
Он сидел после концерта в коридоре собственной квартиры один (жена ушла отмечать удачное выступление в новогоднее кафе с новыми друзьями), звали и его, но он категорически отказался, и даже сбросил с себя захватившие его женины руки: «Да, занят я! Да, дома у меня дела!» – Настойчиво, с досадным пренебрежением, повторял он. Хотя дел у него никаких и не было вовсе, а если бы и нашлись, то отложить их не составило бы большого труда.
А теперь сидел на полу в ботинках и шубе, держал пыжиковую шапку в руке, и, зажмурив до синих кругов веки, не знал, не мог постичь умом, спрятанным в коробочку жизненных правил, что ему делать дальше. А делать что-то нужно было обязательно, потому что нельзя, чтобы вот так всё перевернулось.
Раньше всё было понятно, он главный, он есть!… А теперь? Что теперь? Он вдруг с ясностью провидца осознал, что жена больше не принадлежит ему. А этот её наполненный неземными гармониками голос, заставивший мурашки всего переполненного
«Всё, конец тихой совместной жизни, – думал он, привалившись спиной к выцветшим обоям, – экий неудачный момент случился со мной! Проморгал! – Цокал он языком, – И никак теперь нельзя было открутить всё назад».
Маша вернулась домой за полночь.
Румяная и вывалянная в снегу, пышущая жаром со счастливым зимним задором на щеках. Скинула сапоги прямо на пол, к ним и шуба свалилась с крючка, продолжая развесёлую свалку. Тут же начала рассказывать мужу, как всё было замечательно, и что уже назначили день нового выступления, и теперь счастье, счастье, кругом одно лишь дивное счастье! Однако Анатолий Иванович молча оделся и пошёл курить на улицу, сдерживая в себе беспричинный гнев и вдруг выплывшее наружу негодование. Он толкнул Машу, и она упала на диван, и замолчала, ещё не понимая, что происходит.
С этого дня и началась другая жизнь у бывшего старшины. Он всё больше молчал и глядел исподлобья, словно был взят в полон, ненавистным врагом. Начал выпивать перед обедом две рюмки водки вместо одной, частенько к вечеру приканчивал и всю бутылку. Развёл на подоконнике огород из огурцов в разрезанных наполовину картонных стаканчиках от кефира. Перестал убираться в квартире, всем своим видом показывая, что это не его забота. А при попытке жены полить его проклюнувшиеся ростки огурцов, процедил ей сквозь зубы: «Я же не лезу в твоё пение, и ты не лезь в мой огород!»
У Маши один за другим происходили концерты, которые Анатолий уже просто игнорировал. Предпочитал их не замечать ни снаружи, ни внутри себя. А они, как океанские многопалубные корабли, набирали всё больше и больше пассажиров, готовых унестись в необычный круиз из редких звуков с остановками на разных континентах с разными языками. Перед кассой местного Дома культуры в день её концерта люди выпрашивали друг у друга лишние билетики, настолько всё было серьёзно, в смысле проданных мест. И администрации заведения таки пришлось выставлять в проходы дополнительные стулья, быстро собранные по всему зданию.
Она выступала и возвращалась домой исполненная счастья и с редким мудрым покоем в зрачках чуть зеленоватых глаз. А поскольку она была женщина уравновешенная и неприхотливая в быту, как всякая среднерусская красавица, то редко поддавалась на мужнины провокации, с назло разбросанным мусором и проквашенной едой на плите. В основном всё сводилось к шутке. И тогда Анатолий обмякал. Ему начинало казаться, что нет ничего страшного в том, чем занята его супруга. Он застывал в кровати у неё под боком немного пьяненький, проваливаясь в тёмный свой бескомпромиссный сон, и открывал глаза неожиданно, тревожно, когда Маша собиралась утром на работу или на репетицию.
«Когда вернёшься?» – С нескрываемым ехидством вопрошал он, делая вид, что всё-таки ему всё равно. Водил глазами по жёлтому в протечных разводах потолку, напоминавшем карту луны; по грязным обоям, начавших своё разногласие со стенами ещё при бывших хозяевах квартиры; по облезлому, чуть хромому серванту, иногда по ночам переступавшем с одной усталой ноги на другую, короткую, со скрипом и позвякиванием соскучившихся по дружескому застолью предметов, доставшемуся от умершей бабки вместе с пожизненным содержимым; по шифоньеру, у которого одна половина лица была оклеена модными вырезками из глянцевых журналов, скрывая полированную отслоившуюся небритость, а вторая держалась на язычке от старого галстука и уже какой год желала что-то сказать приоткрывшимся снизу ртом.