Голоса надежды

Карюк Виктория

* * *

От одной тоски к другой я по замкнутой кривой убегаю, улетаю ртутной каплей дождевой, оставляя в тишине, словно камешки на дне: если только это нужно — не печалься обо мне, потому что все пройдет.., и тогда душа поймет: всякий взрыв непостоянства — это смерть наоборот. потому что в никуда мы, как талая вода, опадем, меняя форму, но не камнем навсегда… Так и я, объятый тьмой, к непростившимся со мной возвращусь осенним ветром, ртутной каплей дождевой.

* * *

Я не скажу тебе: «Прощай!» Я не скажу тебе: «Прости». Я стану в тихую печаль листву осеннюю мести. Я стану в стынущий туман ронять холодный темный дождь который, словно океан, не перейдешь, не превзойдешь. Ты отдалишься от меня — на легкий взмах твоей руки, упрямо–бережно храня все, чем с тобой мы далеки… И будет жизнь твоя идти среди бесчисленных людей, которым просто по пути с тобой, единственной моей. А если спросят, что и как — скажи, что долго шла война, где я — твой друг, и я — твой враг.., и что война завершена. И что немыслимый урон вражду лишил последних сил. И что никто не побежден И что никто не победил.

* * *

Так мало осталось… А впрочем, какое дело акациям, тихо роняющим мотыльков в ладони, которые, в общем, не больше тело, чем тающий лунный дым; притяженье слов — дневных — все слабей, двусмысленней; и на ощупь все тоньше и невесомей побег теней, в котором смежая ветви, весна полощет усталую тишину, потому что ей так мало осталось… А впрочем, гораздо ближе, чем это казалось, небо — и пьет из рук любовей моих вино, о которых выжег я в сердце прикосновения стольких мук, и все торопилось запомнить глазами окон, губами беззвучно длящихся сквозняков — неисповедимый мир, что размыт потоком снижающихся над городом мотыльков безумных акаций и шорохов. Шаг за шагом отчетливей в каждой черточке бытия пульсация (за каждым знаком — летучая нежность, тягучая грусть моя). А мне в этом мире, по сути, немного надо: исход переулков, грядущих навеять мне, что время—лишь отсвет лиц в перспективе взгляда, которых дано коснуться — волной в волне, — что некому промолчать, что упало утро — разбилось, звеня, разбрызгиваясь окрест, и, вспархивая, воробьи на асфальте утром печатают каждой лапкой незримый крест.

* * *

Три женщины ходят ко мне; и грусть в моем сердце такая, что я не уверен, что не придумал себе их. Не знаю, зачем эта мука тому, кто тянет за ниточку с неба. Одна мне нужна — одному — такая, которая мне бы гасила под вечер огни и, глядя в усталую душу, шептала: «Приляг, отдохни. А я твой полет не нарушу. Ты там, ты на Лысой горе, возьми отворотные травы — я зелье на лунном костре сварю не для зла иль забавы, магический вычерчу круг ножом с моим именем, милый, и всех твоих темных подруг я вышепчу с адовой силой; и каждую я заменю, кого называл ты своею; тебе — лишь с тобой изменю, тебя же потом пожалею». Но нет ее в мире. Летит, грустинка о ней золотая. А я поднимаюсь в зенит затем, чтобы рухнуть, сгорая, и в тайном кружении дней в холщовых мешочках держу я сердца трех летучих мышей — поэтому, круг образуя, три женщины ходят ко мне, за смехом печаль свою прячут… И только при полной луне они в одиночестве плачут…

* * *

Высокое рождается не вдруг, высокое рождается из боли; его кормить приходится из рук и долгим воспитанием неволить. Оно на удивление мало, неопытно и слепо в час рожденья, и нужно неустанное тепло, чтоб освятить его — душой и зреньем. Оно растет не месяц и не год, а вырастет — уйдет бродить по свету, и множество завистливых невзгод выходят следом на дорогу эту. По недоразуменью, впопыхах, оно в любую дверь не постучимся, поскольку часто ходит в дураках, хотя совсем не к этому стремится. Высокое является в тиши тому, кто ждет его — светло и свято — пречистой, без размена и возврата, неповторимой музыкой души.

Валерий КУЗНЕЦОВ 

МЕСТЬ

1.

Сибиряков зимами не испугаешь, но нынешняя выдалась самая холодная за последние четверть века: лютые морозы, метели со снегопадами.

Особенно туго приходилось жителям таежных деревень. Словно на измор решила взять зима семьи охотников, лесорубов, звероловов. А тут еще нашествия волков добавились.

И в тишь, и в непогоду совершали они, будто сговорившись, свои набеги, не упуская случая забраться в подворье и передушить мелкий скот.

В деревню Дальняя повадилась крупная, почти белого окраса, волчица, которая охотилась за живностью специально, похищая ее на улицах, прямо со двора и даже на глазах у людей.

Охотники с ног сбились, пытаясь изловить разбойницу, но всякий раз та оказывалась умнее: будто загодя обдумывала свои поступки и всегда умела найти выход из затруднительного положения. Ни ловушка не брала ее, ни коварно замаскированный яд, ни свинец, ни облавы.

Лишь однажды, несколько лет назад, пуля достала ее. В ту холодную осень волчица пролежала на одном месте, в спасительном валежнике, много дней, сильно исхудала, но потом все же оправилась от ран и вновь принялась за свое.

Видевшие ее мужики, злясь и досадуя на проделки ее и собственную беспомощность, не скрывали, однако, своего восхищения зверем.

О неуловимой волчице складывались истории, будто без устали преодолевала она за день не одну сотню километров, что могла скрыться от любой погони, что движения матерой легки и стремительны, как у пантеры, что не волчица она вовсе, а оборотень.

Наказание, одним словом.

Январским полднем возвращались мужики с охоты ни с чем.

— Дымит, старушка, — бросая косые взгляды, пробасил лесоруб Костомаров, указывая рукавицей в сторону деревни.

И замер. Впереди, саженях в сорока, матерый волчище нес на спине здоровенную рыжую собаку, Следом шли переярки. Охотникам было ясно, что хищники направлялись на логово.

— А вот и она, — сказал заядлый волчатник Степан Шипилов, кивнув вдаль.

За версту от них беловатая волчица и следом за ней гуськом трое молодых волков спускались в небольшую лощину.

Бегущая волчица словно стелилась над землей, не меняя аллюра.

— Пока мы, разинув рот по тайге шастали, они, не будь дураками, в деревне нашей управились, — зло сплюнув, бросил сосед Шипилова по двору.

— Ничего, Миша, придет и наш час, — с хитринкой в искрящихся здоровьем глазах сказал Шипилов.

Престарелый дед его, Мирон Авдеич, лежа на широкой лавке у дышащей теплом печки, поносил охотников, ка чем свет стоит:

— Бабы с ружьями, вот вы кто! — ворчал он. — Зверь за нос водит вас, как пацанов. Я нему учил тебя все эти годы?! — сердито вопрошал старик, — Бот и приспособь науку эту к охоте на волка. Не гоняйся ты за ней, Христа ради. Сама попадется, как кур во щи, ежели по уму скумекаете.