Голубая акула

Васюченко Ирина Николаевна

— Тетенька, я вас очень прошу! Что вам стоит? Это же деньги, поймите, огромные деньги! Разве они вам не нужны? Я предлагаю поделить сокровище пополам: согласитесь, что меня не назовешь скупым…

— Как хотите, Сережа, но то, чего вы добиваетесь, совершенно невозможно. И где вы собираетесь искать этот ваш клад?

— Клады есть повсюду, это известно. В ночь на Ивана Купала каждый, кто отправится на их поиски в сопровождении девственницы, станет несметно богат!

— Позвольте, но при чем здесь Марина? Зачем она вам? У вас же две незамужние сестры.

— Я

сказал, что мне нужна девственница, а не… ну ладно, оставим это. В последний раз предлагаю вам отпустить со мной вашу дочь. Вы ужасно прогадаете, если не согласитесь.

— Делать нечего, придется прогадать. Господи, Сережа, да как вы можете принимать всерьез такие дикие суеверия?

Каюсь: спор заинтересовал меня настолько, что я встал и подошел к окну. Голоса доносились из другого окна, так что увидеть хозяйку и посетителя мне не удалось. Зато моему взору представилось зрелище еще более забавное.

На громадной черешне вниз головой, зацепившись за толстую горизонтальную ветку согнутыми в коленях ногами, висели сразу две девственницы — Муся и ее харьковская подруга Светлана, худенькая белолицая барышня, часто наезжающая в гости. Она не из здешней «банды» и отличается кокетливой чинностью манер, но мартышкины примеры в этом возрасте особенно заразительны.

Младые девы лакомились черешнями, у каждой был для этого свой бумажный кулек. Ловкость, которая требовалась, чтобы не рассыпать ягоды, очевидно, входила в условия игры. Обе лихо плевались косточками. Две пары ляжек — плотные загорелые у одной и голубовато-белые тоненькие у другой — престранно выделялись среди зелени.

— Помяните мое слово, эта злополучная ветка однажды обломится, — задумчиво проронила Ольга Адольфовна. Она как раз вышла в сад вместе с неизвестным мне молодым человеком. Кладоискатель походил на сумасшедшего ямщика, вообразившего себя лордом, а лицо Ольги Адольфовны выражало терпение философа, угодившего в лапы к людоедам.

— Не обломится! — возразила Муся, отводя от раскрасневшегося лица край юбчонки, мешавший отправить в рот очередную ягоду. — Когда черешни поспевают, мы всегда так висим. Уже который год!

— Но вы растете и становитесь все тяжелее. А дерево стареет, — холодно заметила мать.

Она неплохо изучила свое чадо. Муся питает уважение к логическим доводам.

— Ладно! — И обе девицы ловко спрыгнули с дерева.

Светлана прощебетала:

— Чтобы стать циркачками, надо много тренироваться!

— Мы будем наездницами, — прибавила Муся.

Кладоискатель (потом мне объяснили, что он приходится младшим братом бывшей Мусиной нянюшке), внимавший этим пререканиям с подчеркнуто кислой миной, снова обратился к хозяйке:

— Жаль, что мы не поняли друг друга, тетенька. Ваш рационализм вам очень вредит. В таком случае у меня осталась только одна просьба. Помните, я оставил вам на хранение серебряный масонский перстень? Надеюсь, он цел?

— Это с черепом, что ли? — Муся пренебрежительно дернула плечом. — Он лежит в ящике комода. Только никаких магических

свойств у него нет. Я положила его в стакан и поставила на тумбочку возле кровати, как вы тогда говорили. Но никакого будущего я во сне не увидела. Мне просто приснился тигр!

— А воды в стакан ты налила? — раздраженно осведомился кладоискатель.

— Нет. Это так важно?

— Это совершенно необходимо, — отрезал он, прикрыв глаза с видом засыпающего петуха, который он, надо полагать, считает загадочным. — Но теперь ты уже не сможешь попробовать. Слишком поздно. Перстень мне нужен, изволь принести его сюда.

— Возьмите! — Дева протянула кладоискателю магический предмет, насколько я успел разглядеть, довольно грубой работы. — Но я уверена, что вода тоже не помогла бы.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 

Многообещающий молодой человек

Первые недели своей жизни в Блинове я вспоминаю словно куцый пестрый клочок запоздавшей юности. Юность моя не состоялась: ранние тревоги, печали и немилый труд отяготили и омрачили ее. Но когда я прибыл в Блинов, мне почудилось, будто эта загубленная пора, которую принято считать самой счастливой, возвращается ко мне. Смутные самодовольные мысли о неких особых заслугах перед судьбой, о вознаграждении за стойкость в испытаниях глупейшим образом зароились в моем мозгу. Я подозревал, что они не больно остроумны, но мне казалось, что и вреда от них нет, приятность же несомненна.

Судя по всему, моя участь и впрямь решительно менялась к лучшему. Место товарища прокурора в губернском городе, жалованье, от размеров которого голова шла кругом, квартира, прислуга! Но главным было не это. Унылый полунищий зубрила, за которым вдобавок тянулись слухи о каком-то давнем, но крайне неприятном случае, связанном с припадком умопомешательства («Говорят, такие вещи могут повторяться…»), — сей достойный сожаления тип вдруг оказался в Блинове интересной московской штучкой, блестящим молодым юристом, любимчиком прокурора Горчунова, слывшего примером неподкупной суровости.

Интеллигенция Блинова встретила меня как нельзя более приветливо. Моего знакомства искали, к моим суждениям прислушивались, меня наперебой приглашали в уважаемые дома, в глазах женщин мелькали обещания, верить которым было и жутко, и соблазнительно.

В ту же пору завязался у меня первый «настоящий», как мне тогда показалось, роман. Елизавета Андроновна Шеманкова, юная супруга одного из чиновников губернской канцелярии, была обворожительна, остра на язык, славилась веселым нравом и умением одеваться. О, я хорошо ее помню, но тому есть причины далеко не любовного свойства. Сам же роман по прошествии лет полностью изгладился из моей памяти. Виной тому, вероятно, я сам: моего эгоистического опьянения нежданным успехом в этой интрижке было больше, чем какого-либо иного чувства. Впрочем, и госпожа Шеманкова пустилась в сие предприятие скорее от скуки…