Голубая бусина на медной ладони
Шрифт:
В трех самых известных касыдах аль-Мутанабби ярко отражены его взаимоотношения со своими покровителями. При переводе я старался сохранить размер подлинника и подыскать русские соответствия его созвучиям, обычно довольно бедным и не всегда воспринимаемым нашим ухом как «полноценные». Арабское стихотворение X века было пленником формы. В угоду ей смысловые ударения часто не совпадают с ритмическими, а пауза внутри двустишия-бейта может разорвать слово надвое. Особая манера чтения — нараспев, растягивая слоги, — еще больше отделяла обыденную речь от поэтического глагола.
Две первые касыды, условно называемые «Касыда лести» и «Касыда упрека», в диване (сборнике) озаглавлены полубейтами «Из другой десницы милости не приму» и «Погони, кони и ночь меня узнали в степи». Обе касыды обращены к правителю Северной Сирии Али ибн Абдаллаху, торжественно величавшемуся «Сейф ад-Даула», или «Меч державы». При его дворе в Алеппо аль-Мутанабби провел почти десять лет. Поэт посвятил множество хвалебных од щедрому и воинственному эмиру, отстаивавшему былую славу арабов в столкновениях со своими мусульманскими и византийскими противниками и достойному титула не эмира, а царя.
Первая касыда — это панегирик; причем лесть в нем, как вы сейчас убедитесь, достигает поистине космического размаха, а некоторые дерзкие гиперболы едва ли приемлемы для исламского благочестия («И время само ему подвластно. Я думаю, что мог бы вернуть он жизнь и аду и джурхуму»). По мусульманским верованиям время подвластно только Аллаху, и только Аллах может оживлять мертвых. Ад — это народ, много раз упомянутый в Коране как истребленный богом за то, что они не вняли словам пророка Худа (Коран, VII, 63–65 и др.). Джурхум — арабское племя, вымершее, как считает традиция, еще до ислама; динар и дирхам — монеты, на которых чеканилось имя правителя.
Приказал эмир Сейф ад-Даула своим слугам — гулямам облачиться и направился в город Мейяфарикин с пятью тысячами войска и двумя тысячами гулямов, чтобы навестить могилу матери своей. Было это в месяц шавваль, по мусульманскому календарю в год триста тридцать восьмой, что соответствует 949 году. И сказал поэт:
Коль хвалишь достойного — любовный зачин к чему? Ужель все поэты служат жару любовному? Любовь к сыну Абдаллаха лучше, чем к женщинам: ведь славы начала и концы вручены ему. И я льстил красавицам, пока не увидел я великое зрелище, его предпочту всему. Увидел я, как Державы Меч — Сейф ад-Даула кровавым своим клинком судьбу разрубил саму. Тавро его — на Луне, а слово его — закон для Солнца. Прикажет он — и сбудется по сему. Казнит он и милует соседей-соперников, как будто наместники они у себя в дому. И этим обязан он не грамотам, а клинкам, не хитрым посланникам, а войску могучему. Какая рука ему посмеет противиться? Какие уста поют другому? Да и кому? В какой же мечети его имя не славится? Какому динару оно чуждо иль дирхаму? Он рубит врага, когда булаты сближаются. Он видит его сквозь пыль, он чует его в дыму. Как звезды падучие, несется созвездие гнедых с вороными. С ним не справиться никому. Сломают оружие героям противника, затопчут копытами, не выжить ни одному…Тут уместно прервать декламацию и задаться вопросом: не слишком ли много стихотворных цитат приводится в этой главе? Думаю, что мера соблюдена. Ведь в арабской культуре проза и поэзия не отделяются друг от друга китайской стеной: стихи звучали в любовных повествованиях и медицинских трактатах, в героических историях и мореходных лоциях; мерными рифмованными периодами растекались официальные послания средневековых правителей и строгие деловые записи. В любой исторической хронике, в любом философском сочинении, написанных тысячу лет или всего век назад, приводится множество стихотворных отрывков и целых стихотворений. Поэтому и наш рассказ об отношении арабов к слову был бы неполон без стихов.
А теперь вернемся к «Касыде лести», опустив десяток льстивых строк аль-Мутанабби (здесь и дальше сокращения обозначены многоточиями).
……………………………………… В дни битвы, в дни мира нет эмиру подобного по щедрости, доблести, по славе и по уму. Его превосходство признают даже недруги, и даже невежда — свет звезды его зрит сквозь тьму. И время само ему подвластно. Я думаю, что мог бы вернуть он жизнь и аду и джурхуму. О, ветер проклятый! Помешать нам пытается. О, славный поток! Тебе он следует, щедрому. Напрасно нас ливень увлекал и испытывал, ему б о тебе булат ответил по-своему. Ты щедростью выше облаков, тебя встретивших дождем. Это ведомо и облаку самому. Лицо капли трогали, как некогда дротики, в воде платье, как в крови, бывало по бахрому. Идет за потоком конным — водный из Сирии, внимая тебе, как будто школьник ученому. С потоком одну могилу вы навещаете, едиными чувствами вы полнитесь потому. Ты воинов выстроил, но все их величие — во всаднике, чьи власы не спрячутся под чалму. Вокруг море бранное доспехов волнуется, и конница среди них крутому под стать холму. Заполнит все впадины, и местность сравняется, и горы нанижутся, как бусины на тесьму. ……………………………………………. Не думают ли мечи, что ты, о Державы Меч, к их корню принадлежишь, к их роду булатному? Чуть стоит тебя назвать — и, мнится, от гордости они улыбаются сквозь ножен своих тюрьму. Ты — царь, а довольствуешься скромным прозванием. Такое величие неведомо низкому. Ты к жизни дороги заступил, так что смертные живут или гибнут по желанию твоему. И я от другой десницы гибели не боюсь, и я из другой десницы милости не приму.Вторая касыда относится к тому времени, когда, жестоко оскорбленный на глазах безучастного эмира своим соперником — литератором-персом Ибн Халавейхом, поэт делает последнюю попытку вернуть расположение правителя Сейф ад-Даулы. Начатая как казенный панегирик, «Касыда упрека» неожиданно сбивается на безудержное и раздраженное самовосхваление. Яростная напряженность интонации противоречит мерному течению строк. Стихи распадаются на отдельные афоризмы и пословицы, живые и поныне. «Свиток», который упоминает поэт, наводит на мысль о родословных реестрах, куда при первых халифах заносились имена «чистокровных арабов». Возможно, поэт и впрямь имеет в виду не тот свиток, в который записывает стихи (как считало большинство комментаторов), а тот, где записаны его благородные предки. Гора Думенр, «исчезающая справа», — намек на то, что аль-Мутанабби может покинуть алеппский двор и удалиться в Египет; как мы увидим дальше, он так и поступил, не сумев растрогать эмира своей касыдой.
«О, хуже прочих земель — край, где товарища нет!» — эти слова арабского поэта А. С. Грибоедов процитировал в письме 1820 года из Тебриза. Послужившее темой для заметки «шейха отечественных арабистов» академика И. Ю. Крачковского и воспроизведенное как эпиграф к первой главе романа Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара», полустишие аль-Мутанабби стало широко известно и в нашей стране.
И сказал он, когда случился у него спор с людьми, мнившими себя поэтами и замышлявшими обиды и козни:
Пылает сердце одно — да холод в сердце другом. Переменилась судьба, усталость в теле моем. Посмею ли утаить от Сейф ад-Даулы любовь, когда за милость его народы спорят кругом. Коль нас любовь собрала к его прекрасным чертам, так пусть по силе любви и воздается добром. Я был при нем, а мечи — тогда лежали в ножнах. Потом взгляну, а мечи — в крови, что льется ручьем. По праву лучшее он из всех созданий Творца и сам себя превзошел природой, нравом, умом. Сулит победу поход — враги без боя бегут. Ты рад, но все-таки зол, что не расчелся с врагом. Тебе предшествовал страх, заменой воинам стал, и ужас вместо меча спешит докончить разгром. Иным довольно того, но не довольно тебе: врагу не скрыться в степи и за высоким хребтом. Ужели будешь всегда бегущих трусов разить, ужели пылкость велит нестись за ними верхом? Пускай спасаются прочь, про честь и стыд позабыв. Позор — на них, а тебе — лишь слава в деле таком. Неужто сладость побед ты ценишь только тогда, когда встречается сталь — с волос тугим завитком? О, справедливейший муж! Зачем пристрастен ко мне? Ответчик в тяжбе моей, ты будь судьею притом. Господь тебя укрепи, дабы сумел отличить жирок обжор и отек, приобретенный битьем. Ведь если путать начнем и свет равнять с темнотой, какая польза живым от зренья в мире земном? Еще припомнят меня, признают все при дворе, что я любого честней в собранье этом честном. Я — тот, чьи знанья и ум сияют даже слепцу и чьих речений глагол находит отзвук в глухом. Спокойно веки смежу, рассыпав редкости слов, а их толкуют всю ночь и вслух твердят целиком. Бывало, стольких невежд я тешил в их простоте, но смех мой бил наповал и рвал кровавым клыком. Не думай, если тебе раскрылась львиная пасть, что улыбается лев перед беспечным глупцом. Я столько душ погубил, летел на них — видит Бог — в седле, надежном, как храм, на иноходце своем. Мелькают ноги его попарно, будто их две, моим рукам и ногам скакун послушен во всем. Когда сходились войска, на нем я рвался вперед, разил — и волны смертей сшибались насмерть потом. Погони, кони и ночь меня узнали в степи, я им пожаром знаком, ударом, свитком, пером. Утесы я удивлял и груды черных камней, кружа в безводных местах с матерым диким зверьем. О, тот, с кем так тяжело расстаться будет навек! Не впрок придется добро, что мы без вас обретем. Бывало прежде у вас в обычай нас награждать Увы, нет близости той, и вы забыли о сем. Раз вам по вкусу навет, что наш завистник плетет, — не станет рана болеть, удар покорно снесем. Внемлите этой мольбе, ведь понимание — долг для всех разумных мужей, но вам мольба нипочем. ……………………………………….. Когда уходишь от тех, кто не хотел удержать, ушел не ты, а они родной покинули дом. О, хуже прочих земель — край, где товарища нет, и хуже прочих богатств — добро, что сами клянем. И хуже прочих добыч — раздел, где стайка пичуг и сокол чистых кровей имеют долю в одном. Подонки портят стихи, а ты потворствуешь им! Едва ль арабы они, и персы тут ни при чем. Упрек тебе не в упрек — его любовь родила, на нем не жемчуг горит — слова сияют огнем.Аль-Мутанабби, клявшийся алеппскому эмиру, что он не примет милости из другой десницы, покинул Алеппо и направился, как и намекал, в Египет ко двору Кафура. Чернокожий нубиец, бывший раб, евнух Кафур был одним из главных соперников Сейф ад-Даулы. Надеясь на щедрые милости, аль-Мутанабби восхвалял Кафура в льстивых и порой двусмысленных панегириках, но, не добившись ожидаемой награды, бежал из Египта. Вскоре после этого поэт сочинил несколько касыд, высмеивавших чернокожего евнуха, в том числе и самую язвительную из них — «Касыду поношения».