Голубая лента
Шрифт:
— Ты способная ученица, Ева, — восхищенно заметил Кинский.
— Да, я много и усердно училась, — ответила она, почти с нежностью взглянув на него своими иссиня-серыми глазами. — У тебя! — добавила она и в знак благодарности низко ему поклонилась. — Ты был превосходным учителем!..
Теперь они болтали о всякой всячине, перескакивая с одного на другое. «Как твое здоровье, Феликс?» — «Хорошо!» — «А как поживает твоя мать? Как идет работа? Надеюсь, хорошо?» Грета ей рассказывала, что он работает день и ночь. Сама она где-то читала, будто он написал
— Увы, до этого еще далеко, — мрачно покачал головой Кинский. — Ведь я никогда ничего не довожу до конца. Ты знаешь. Может, это мой рок — никогда ничего не кончать. — Кинский взглянул ей прямо в глаза, затем скривил свои узкие губы в горькую улыбку и отвел взгляд.
Еще бы! Ева прекрасно знала, что он не умеет ставить точку. В этом и была его трагедия. Сейчас она пыталась что-либо прочесть на его лице, с годами ставшем ей совсем чужим, — ведь она видела его лишь изредка, да и то во сне, и всегда искаженным гневом и ревностью. Бедный Феликс, он очень плохо выглядит и так изжелта-бледен, — видно, редко бывает на воздухе. Хрящеватый нос еще больше выдается вперед, а глубоко запавшие глаза горят мрачным огнем.
На лице Кинского Ева подметила еще одну незнакомую ей черту: выражение полной отрешенности и отчаяния. В его блуждающем взгляде она прочла безразличие человека, живущего в другом мире и почти чуждого всему земному.
Лицо Кинского нервно подергивалось, и Ева заметила, что, разговаривая, он все время к чему-то прислушивался. Она забеспокоилась. Из ванной доносился какой-то шум. Это Марта, глупая, не могла уж посидеть тихо! Кинскому в это мгновение вспомнился молодой человек, встретившийся ему на палубе… да, да, тот самый, что в метель вышел из таксомотора у ограды Санкт-Аннена. Что это? За стеной разбился стакан. Ах так, их подслушивают! Ева окружила его соглядатаями!
Он умолк на полуслове и встревоженно спросил:
— Там есть кто-нибудь?
— Да, это Марта, она там прибирает. Ты же ее помнишь, — холодно, почти наставительно сказала Ева.
— Да, да, конечно, — ответил Кинский и, ядовито усмехнувшись, взглянул на нее.
До чего же ей были знакомы и этот взгляд, и эта его улыбка! Они как бы говорили: «Ты, видно, мне не доверяешь? Боишься, как бы я тебе не перерезал горло?» В этом сказался весь Кинский, каким она знала его прежде. Ева вдруг испугалась и пожалела, что приняла его: никогда нельзя знать, что он в такой момент сделает.
Однако, к ее удивлению, он ничего не сделал. Не перевернул кресла, не стал буйствовать, нет, он только примирительно улыбнулся и продолжал говорить. Он слышал ее концерт, сидя возле самого зала, в оранжерее. И должен прямо сказать, что она сделала большие, колоссальные успехи.
Ева покраснела. Кинский знает, как она ценит его мнение! Ведь он был ее первым учителем. И Ева снова в знак благодарности низко ему поклонилась. Но на этот раз в ее голосе слышался холодок. Ей явно не терпелось закончить разговор.
Кинского бросило в дрожь. Он хотел поблагодарить ее за исполнение колыбельной песни, но постеснялся.
— Еще сигарету? — предложила Ева.
— Благодарствую.
Кинский сник. Он понимал, что разговор окончен: от нее теперь веяло полным равнодушием. Поначалу ему послышались в ее голосе какая-то сердечность и участие, но он, видимо, ошибся. Это был голос хорошо воспитанной дамы, которая вежливо его приняла и так же вежливо с ним простилась. В ее сердце не осталось ни следа, ни малейшего намека на какое-либо чувство к нему.
Теперь оба молчали.
И все же — он быстрым взглядом окинул ее лицо — Ева единственное в мире существо, которое могло бы его спасти. Хоть бы несколько дней побыть подле нее — и он спасен! Он боялся смерти, бежал от нее. Сказать ей об этом? Крикнуть ей это в лицо?
Поднявшись, Ева принялась искать что-то на рояле.
Ему опять показалось, что она излучает свет. Он встал и хотел было протянуть к ней руки. «Ева! Ева! — хотелось крикнуть ему. — Спаси меня! Спаси! Я страшусь смерти!» Но у него недостало сил ни протянуть руки, ни крикнуть. Внезапно вокруг Евы появился огненно-красный контур. Он что-то пробормотал, Ева обернулась.
Кинский, бледный как смерть, рухнул в кресло. Он был в обмороке. Ева испугалась и все же подозрительно следила за ним. «Может, это все разыграно, — подумала она. — Он способен на все».
— Марта!
Вбежала испуганная Марта. «Ох уж этот барон! От него одно беспокойство», — говорил ее мрачный взгляд, брошенный на Кинского, лежавшего в кресле без сознания.
— Что случилось, Ева?
— Скорее, воды! — Ева смочила бледное лицо Кинского одеколоном. Он сразу очнулся и встал.
— Прости меня, Ева, — пробормотал он в чрезвычайном смущении. — Это от морской болезни, я совершенно не выношу моря. — И он, шатаясь, двинулся к двери. — Прости, что напугал тебя, — добавил он, пытаясь улыбнуться. И исчез, прежде чем Марта успела принести воды. Ева облегченно вздохнула, хотя ее все еще била дрожь.
Когда миссис Холл постигали несчастья, она принимала глубоко оскорбленный вид. В такие дни она избегала людей: ведь у нее не было ни единого друга. Попроси она милостыню, никто не подал бы ни цента.
Дурные вести о банке Холла и Уэбстера, полученные от брата Чарли, так ее потрясли, что она весь день не выходила из каюты. Усевшись в кресло и обиженно поджав губы, эта элегантная дама с пышной короной седых волос принялась собственноручно штопать крошечные дырочки на шелковых чулках, поблескивая холеными ноготками, покрытыми бесцветным лаком.
Так она трудилась целый день и ощущала нечто вроде восторга самоистязания, видя, что, несмотря на все ее старания, груда чулок, нуждавшихся в починке, почти не уменьшилась. Она наслаждалась своим мученичеством. Обычно, путешествуя, она возила с собой рваные чулки неделями, а то и месяцами, пока, наконец, рассердившись, не швыряла их в мусорную корзинку в каком-нибудь отеле.