Голубая ниточка на карте
Шрифт:
Они познакомились в день похорон Шуриной бабушки. И эта, тогда ещё совсем чужая бабушка, чем-то напомнила Шуру свою, которой уже не было. Жила она на той же улице через четыре дома. А потом оказалось, что это бабушка Лильки Нильской. Когда он узнал об этом, не удивился, не обрадовался, не огорчился. Ведь это было ещё до того взгляда на уроке химии.
А сейчас сердце Шура покатилось в пятки и… остановилось. Так ему показалось. Шур схватил хозяйственную сумку.
— Здрасьте, вам куда?
— Не поднимай, она тяжёлая.
— А вы, — улыбнулся Шур, — не надорвались?
— Я привыкла. Тут лестницы очень крутые.
— Это трапы, — поправил её Шур.
Она звала его Шуриком, как и его родная бабушка.
Ему это нравилось. Он только не любил, когда его звали Шурой. Шура — это девочка, рассуждал он, а мальчик — Шур. Все к этому в классе привыкли и звали его Шуром. А вот Шуриком дома уже никто теперь не звал.
— Какая у вас каюта?
— Самая лучшая. Люкс «а»! Лилечкин папа, мой зятёк, расстарался.
Шура бросило в жар. Когда он выбежал из девятой каюты с пустым графином, то в коридоре заметил две каюты люкс «а» и люкс «б». Значит, они будут жить через несколько шагов друг от друга.
Сердце обнаружилось в ушах. Забилось, забухало, зашумело. Он быстренько донёс сумку и поставил в коридоре около приоткрытой двери, за которой слышался смех Лилии. Шур с радостным испугом отпрыгнул от этого смеха и чуть не кубарем скатился по трапу. За спиной услышал бабушкин голос:
— Шурик, заходи в гости. Будем рады.
Графин в руке дрожал, и холодная кипячёная вода из крана бачка то и дело не попадала в горлышко. Намок рукав белой отглаженной мамой рубашки. А Шур никак не мог успокоить дрожащую руку. Сейчас с полным графином ему нужно будет пройти мимо того смеха. Почему ему страшно? С облегчением подумал: а может быть, бабушка уже плотно закрыла дверь?
— Что с тобой, дружок? — участливо спросил Никита Никитич. — Бледный какой.
— Бежал быстро. Запыхался.
С палубы в окно их каюты заглянула рыжая голова Ромки.
— Здрасьте, Никита Никитич!
Дед Шура был учителем и работал в их школе.
— Здравствуй, заходи, если поместишься.
Ромка поместился.
— Ты как нашёл наше окно?
— А я во все подряд заглядывал.
— Ох, Карасиков, оказывается, придётся мне вас ещё и правилам приличия учить.
— А отметки будете ставить?
— Подумаю.
Ромка прибежал явно с каким-то сообщением. Видно было по глазам, по шевелящимся веснушкам.
— Ну, что?
— Ты, Шур, сядь, а то на пол брякнешься. Или к стене прислонись.
Шур прислонился к шкафчику, где уже висели его с дедом вещи.
— Ой! Кто с нами в каюте! Умрёшь! Не поверишь!
— Кто?
— Фанера! С мамашей!
Два звонких ребячьих ха-ха-ха! взметнулись, стукнулись о потолок и рассыпались по каюте горшком.
— Ох и повезло вам с Кимом! Ха-ха-ха!
Никита Никитич приподнял брови.
— Ой, дед, эта Фанера нам в классе во как надоела, — Шур провёл ребром ладони по горлу, — летом бы от неё отдохнуть. А тут… Ха-ха-ха!
Никита Никитич прекрасно знал, что Фанерой ребята в классе зовут Валерию Алмазову, длинную, тонкую и сухую, как палка, стриженную под мальчишку, не отличающуюся особым умом и способностями. Двойки частенько гостили у неё в дневнике, а иногда случалось, и колы. Порой она не могла сообразить самых простых вещей. И её окрестили: Лера-Фанера. Потом Лера постепенно отпала, а Фанера прилепилась навечно.
Ребята продолжали хохотать.
— А помнишь, как она отвечала: «Корма — это нос корабля»? Ха-ха-ха!
Теперь уже захохотали все трое, но мужской голос быстро смолк.
— А чего мы хохочем? Плакать надо! Ха-ха-ха!
Но настроение было такое, что от всего хотелось хохотать. До упаду.
— А мамаша ей до плеча. Кругленькая, вся блестит.
— Как… блестит?
— Ну… на плечах что-то с блеском. И щёки и нос тоже блестят. Командует — жуть! Всё ей не так! Всё плохо! А зовут, ох, умора, Зина Вольтовна!
— Вольтовна?
— Ну!.. Или Амперовна?.. Нет, Вольтовна, точно.
— Есть такое имя — Вольт. Я встречал не раз, — вклинился в весёлые ребячьи голоса Никита Никитич. — Только, наверно, не Зина, а Зинаида?
— Нет, она сама сказала — Зина Вольтовна.
— Ну, смотри, Ромка, как бы током не шарахнула. Ха-ха-ха!
— Теперь понятно, почему Фанера такая бешеная.
— Ребята, вы же эту женщину совсем не знаете.
— Мы зато Фанеру знаем. Ой, ха-ха-ха!
И вдруг все трое замолчали, потому что заговорило теплоходное радио. Сначала в нём что-то треснуло, потом зашуршало, потом заскребло и неожиданно чистый басовитый голос теплоходного радиста объявил:
— Внимание, работает радиоузел теплохода «Волжанин». До отправления теплохода в рейс осталось пятнадцать минут. Через пятнадцать минут наш теплоход отправится в рейс. Просим провожающих попрощаться с отдыхающими.
— А нам не с кем прощаться, Шур, айда на палубу. До свиданья, Никнитич… Ой… Никита Никитич. Извините.
Пряча улыбку в усы, учитель молча кивнул. Он знал, что все ребята в школе за глаза зовут его Никнитичем.
Мальчишки выбежали из каюты. Потом рыжая голова Ромки опять показалась в дверях.
— Вы не обижайтесь, ладно? А? Вот когда скажешь «Никита Никитич», вы далеко-далеко и просто учитель, да? А когда «Никнитич», то вы совсем свой и рядышком.
— Ладно, ладно, иди, говорун.
— А можно все время буду звать вас Никнитичем?
— Только не на уроке.
— Ну, что вы! Конечно! Спасибо!
Голова исчезла.
В этом бедовом говорливом рыжем Ромке было что-то простодушно-симпатичное.
«Хорошо, что он дружит с Шуром», — улыбчиво подумал Никита Никитич.