Голубица в орлином гнезде
Шрифт:
Сама старая Урсела не на шутку была встревожена. Но между тем началась новая церемония. Молодой барон захотел сам пустить горящее колесо вниз по холму. Этим должно было завершиться празднество. Христина, спрятанная в тени у входа в пещеру, видела совершение этого обряда, также оставшегося от древнего поклонения Велесу.
Колесо, уже пылавшее со всех сторон, вынули из костра и потащили на площадку, самую ровную, по направлению к потоку. Если колесо прокатится ровно и прямо и потухнет только тогда, как упадет в воду, – значить деревня будет благоденствовать; и в особенности надо ожидать всякого благополучия, когда колесо перескочит через узкий канал, как бы желая выйти на тот берег. Подобные результаты бывали во времена добрых баронов Эббо и Фриделя; но с тех пор, как теперешний барон отлучен от церкви, колесо ни разу еще не катилось как следует. Но так как молодого барона за последний месяц видели два раза у обедни, то на него возлагались большие надежды. Послышался громкий крик, служивший сигналом, чтобы народ отодвинулся. Эбергард с важным видом принял подаваемую ему перчатку для предохранения руки от ожога, наставил колесо и, дав ему сильный толчок, пустил его вниз по холму, посреди криков и поспешного бегства любопытных, собравшихся толпой даже на том месте, по какому должно было катиться огненное колесо. Встретило ли колесо какое-нибудь препятствие в своем беге, или барон не сумел дать ему настоящего направления, но только колесо вдруг уклонилось от желанной линии, повернуло направо, не внимая мольбам, какие к нему воссылались, как бы к существу одушевленному и, минуту спустя, упало совершенно обуглившееся, не пробежав и четверти определенного пространства.
Зрители разошлись в мрачном молчании. Сам Эбергард почувствовал какое-то смутное недовольство, когда подошел к Христине. Он окутал ее своим плащом и собрался отправиться в замок, когда глаза его достаточно отдохнув от поразившего их света и ему можно будет пуститься по опасным горным дорогам.
Эбергард смело вступал в борьбу с судьбой; понятно, что все зловещие предзнаменования встревожили его, тем более, что Христина смутно чувствовала, как странно было верить этим предзнаменованиям. Христине казалось, что она видела какой-то дикий, непонятный сон с тех пор, как отец оставил ее, и хотя она понимала, что не могла никаким образом воспротивиться браку, все-таки осуждала сама себя; она с ужасом думала о будущем и более всего опасалась гнева старого барона и баронессы.
Сказав несколько слов, Эбергард молча погрузился в заботы о предохранении жены от опасностей, предстоявших на пути; он часто нес ее на руках, боясь, чтобы она не упала. Ночь была одна из самых коротких в году; только что народившийся молодой месяц бросал бледноватые лучи на скалы, тени которых отражались на дне оврагов. Потешные огни, как лучезарные светильники, виднелись чуть не на каждом холме, а огни, светившиеся в окнах замка, казались среди темной массы зверскими и кровожадными глазами какого-нибудь злого духа.
Прежде чем перейти подземный мост, Эбергард остановился, снял с руки кольцо и положил его на грудь; потом, взяв руку жены, сделал тоже самое и с ее кольцом.
– Увы! сказала Христина. – Так вы хотите, чтобы союз наш оставался в тайне?
– Да, моя малютка; иначе мне придется отыскивать тебя по подземельям замка; а почем знать? может быть тебя сожгут на горе за то, что ты приколдовала меня. Нет, моя дорогая! Если бы дело шло только об отце, я сумел бы его заставить полюбить тебя; но мать… ей я не могу доверять! Но все это не надолго. Ты знаешь, мы хотим мириться с императором; я поступлю на службу к эрцгерцогу Альберту, и тогда ты появишься на свет Божий, как моя молодая баронесса и познакомишь меня с городскими обычаями.
– Ах, я боюсь, что мы совершили большой грех, – прошептала бедная новобрачная.
– Ну, ты в этом нисколько не виновна, – отвечал Эбергард. – А меня этот грех предохранить Бог знает от скольких смертных грехов! Смелее же, моя возлюбленная! Ни кто никакого зла тебе не сделает, пока тайна будет сохранена.
Христине оставалось только подчиниться своей участи; но все же какой грустный свадебный вечер: войти в дом мужа, видя перед собой в перспективе подземелье! Чувство стыда и разочарования заставило ее вздрогнуть от ужаса, когда она услыхала грозный голос старой баронессы.
Правда за ужином Христина села рядом с молодым бароном, но как мало походила она на новобрачную! Христина думала о своей мирте, за которой бесполезно наблюдала Барбара Шмидт, о долгих упорных ухаживаниях женихов в Ульме. Представлялась ей торжественная депутация, какая должна бы явиться с предложением к ее дяде, обмен клятв в присутствии целого собрания родственников, друзей, подруг. Виделось приданое, свадебная корзина, свадебные подарки, выставленные на показ и удивление соседям; а вот и поезд, приехавший за невестой, роскошный пир с оркестром музыки, стол, уставленный всевозможными яствами. Наконец на косы новобрачной надевают куафюру матроны… всюду слышатся веселые клики и поздравления.
Бедная Христина! Когда она осталась в своей комнате, довольная, что отец ее не вернулся, то горько заплакала, вспомнив, как виновата она перед дядей и теткой. Но тщетно будут ждать они теперь свою маленькую Христину, – для них она уже не существует более! Правда брак ее освящен церковью; но странно сказать, прежде реформации, у горожан обряд этот считался только как бы добавлением к гражданскому браку, и даже подчас как бы средством избегнуть необходимости получить согласие родителей. Однако все же брак в церкви был единственным утешением Христины; она сознавала, что имеет право любить Эбергарда всем сердцем, всей душой… О! Для Христины было в тысячу раз лучше носить простые девичьи косички для него, чем миртовый венок для другого!
ГЛАВА VII
Возвращение Шнейдерлейна
Положение Христины оказалось гораздо более неприятным и затруднительным, чем она могла его себе представить в первую минуту.
Говоря ей, что брак должен остаться тайным, Эбергард вовсе не имел намерения брать для этого особые предосторожности. Молодой барон был человек хотя и добрый, но грубый; он никак не мог понять, в какое странное и неловкое положение поставит он кроткую, стыдливую женщину, когда перестанет обращаться с ней так уважительно, как прежде, не предъявив никаких законных прав на такую перемену. Эбергард знал, что расстояние между бароном и горожанкой так велико, что никому и в голову не придет подумать о союзе, их соединявшем, до тех пор, пока союз этот будет оставаться необъявленным. Следовательно, по его мнению, Христине нечего было опасаться баронессы, не слишком строго относившейся к вопросам о нравственности. Действительно, Эбергард даже удивился отчаянию Христины, когда та узнала, на каких условиях она могла быть в безопасности.
Но помочь этому делу было невозможно. Без всякого сомнения, подземелья замка достались бы в удел горожанке, дерзнувшей перейти дорогу шестнадцати поколениям Адлерштейнского герба. Христина чувствовала всегда невольную дрожь, когда проходила мимо рокового люка. Что же касается ее отца, он наверное был бы повешен на самой высокой башне, несмотря на то, что всячески старался ничего не узнавать о случившемся. Христина была вполне уверена, что отец хорошо знал, для чего Эбергард удалил его перед бракосочетанием, потому что, когда после того, Гуго встретился с дочерью, то сказал ей насмешливо, так, что та покраснела:
– Дочь моя, я нимало о тебе не тревожился; я очень хорошо знал, что тебя довезут до замка, и уверен, ты не очень огорчена была моим отсутствием.
Однако все же Христине хотелось удостовериться, точно ли отец знает о ее браке, и она просила Эбергарда позволить ей рассказать отцу обо всем случившемся; но барон рассмеялся и отвечал, что старая лисица знает относительно этого ровно настолько, насколько ему нужно и желательно. Во всяком случае, Гуго Сорель ни разу, ни одним малейшим намеком не хотел подать виду, что ему что-нибудь известно о настоящем положении дела.