Голубое и черное
Шрифт:
— Не одежка это, а бушлат, — поправил внушительно боцман. — Запомните на будущее время. Почтительно о нем нужно говорить.
— Запомню, — опять словно усмехаясь, оказал пехотинец. Он глядел теперь в высокое, пересеченное облаками небо. — А сейчас, похоже, воздушную тревогу сыграют.
Он еще не договорил, а из-за гряды сопок уже накатывался урчащий, такой знакомый гул самолетных моторов. И сразу захлопали далекие зенитки, завыли корабельные сирены, среди облаков расцвели ватные комочки разрывов.
— Ложись! — крикнул пехотинец.
— Гадам кланяться не буду! — вскакивая, ответил Агеев. В бессильной ярости он вскинул обмотанные бинтами кулаки, послал отчаянный матросский загиб навстречу «мессершмиттам», вывалившимся из-за вершин. А в следующий момент цепкие руки схватили его, потянули за камень, пригнули голову к мшистой поверхности валуна.
Сверкнуло ослепительное желтое пламя, вблизи что-то прогремело, прострекотало. И вот уже отдалились залпы зениток, стихло завывание моторов.
— Так, — сказал, распрямляясь, боцман. Он был смущен и рассержен. — Тебе кто позволил меня на землю валить?
Маленький пехотинец молча провел пальцем по длинной выбоине на граните. Здесь только что сидел боцман. Здесь прошла очередь с фашистского самолета. Пехотинец молчал, улыбался по-прежнему одними губами, невесело, зло.
— Так, — повторял Агеев. — Выходит, ты меня от смерти спас? За это спасибо.
Ему было неловко под пронзительным, неотступным взглядом водянисто-голубых глаз.
Только не нравится мне, что ты зубы скалишь все время.
А что мне, слезы лить? — спросил пехотинец.
— Слезы лить незачем, а растягивать рот до ушей — это тоже не манера.
Агеев присел на прежнее место.
— Ну, а теперь иди. Нечего меня рассматривать — я не картина.
— Посижу еще…
Незнакомец снова провел по камню рукой, старательно подложил под себя полы шинели: видно, устраивался надолго.
— Скажи-ка, друг, это сейчас в море «Шквал» вышел? — Ну, «Шквал», — откликнулся Агеев.
— И что это у вас здесь названия кораблей какие чудные? «Шквал», «Гроза», «Смерч», «Туман»… Еще «Пассат» был, его, слышно, тоже немцы потопили. Имена! Словно вся ненастная погода тут собралась.
— А он так и называется — «дивизион ненастной погоды», — сказал с нежностью и болью Агеев.
Его собеседник поднял камешек, бросил в море. Камешек запрыгал рикошетом по воде.
Занятно. А еще, может, подскажешь, какие корабли есть в этом дивизионе?
Каким положено быть, те и есть, — откликнулся боцман. — Только постой, откуда ты все эти названия знаешь?
Значит, знаю… — Поправил пилотку, сделал движение встать. — Ну, ладно, пока прощай, морячок.
Нет, не «значит, знаю». — Агеев смотрел пристально на пехотинца. — Слишком, я вижу, ты осведомленный.
Незнакомец встал с камня.
Идти мне пора. Только помни: в другой раз, как сыграют тревогу и услышишь самолет, падай на чем стоишь.
Нет, подожди! — тоже встал Агеев. — Теперь мне любопытно о тебе больше узнать. Покажи документы.
Завтра покажу, — сказал протяжно незнакомец, шагнув в сторону трапа.
Стой! — крикнул боцман. Ухватил идущего за плечо, и вдруг почувствовал себя как в капкане. Руки маленького пехотинца стальной хваткой сжали его.
— Осторожней, товарищ старшина, как бы мне кости вам не сломать…
Пехотинец уже не улыбался. Боцман рванулся, почувствовал невыносимую боль в руках, замер.
— И вправду, мне нужно идти, — звучали чуть насмешливые слова. — Хотелось побеседовать с вами, да вы раздражительный очень, под пули подставляете лоб. А незнакомых людей лапайте осторожней. Знаете, что такое самбо?
Он не успел договорить, и уже лежал на камнях, распластавшись под грузом большого, мускулистого тела.
— Что такое самбо, я не знаю, — сказал Агеев, задыхаясь, весь вспотев от боли в обожженных руках. — А вот вам наша поморская ухватка. И кто вы такой есть, сейчас в комендатуре узнаем.
— Отпусти, старшина, — хрипло сказал пехотинец. — Не хочу я тебе кости ломать… Отпусти.
— Сдам с рук на руки патрулю — тогда порядок, — откликнулся Агеев. — Ну, поднимайся, пошли.
— Пошли, — согласился лежащий.
Молниеносно рванулся, взлетели полы шинели—и маленький пехотинец уже стоял на ногах, на недосягаемом расстоянии, осклабясь своей невеселой усмешкой.
— Прием ваш хорош, товарищ старшина, нужно будет и его на вооружение взять. Только против самбо он слабоват.
Он потер бок, застегнул нижний крючок шинели.
— Ну вот что, идти так идти. А то как бы нас комендантский патруль не застукал: валялись, как пьяные… Похоже, все-таки нужный вы нам человек.
— Кому это вам? — опросил боцман, поправляя сбившиеся бинты.
— Узнаете, — отрывисто сказал пехотинец. — Послали меня проверку вам сделать. Я от госпиталя вслед за вами шел. Как начали вы самолет на кулачки вызывать, думаю, нет, не подходит. А когда бдительность проявили, да еще схватили меня, несмотря на сожженные руки, смекнул, пожалуй, подружимся мы, товарищ Агеев.
— Стало быть, и фамилию мою знаешь? — спросил боцман.
— Знаю и фамилию твою, и что служил ты на «Тумане», на геройски погибшем корабле, и что в десанте уже довелось тебе побывать — ходили вы к Большой Западной Лице с бесстрашным комиссаром Стрельником, вражеский склад там подорвали… Так вот, хочу я тебя в наше подразделение свести, на пробу. — Он понизил голос, хотя кругом на голом морском берегу не было ни души. — К разведчикам, в отряд особого назначения. А берем мы только тех, кто к нам по доброй воле идет и на любые тяжелые испытания согласен.