Голубой бриллиант
Шрифт:
— И что же? — нарушила молчание Маша.
— А ничего. Померила мне давление и ушла. — Затаенная улыбка затерялась в его усах. — Давление оказалось нормальным. Не было пожара сердца, на который она, очевидно, рассчитывала…
— Да, представляю: это ужасно. — Блестящие огневые глаза Маши сверкнули манящей улыбкой. — Это даже жестоко с вашей стороны.
— Возможно, — податливо отозвался он и тут же добавил: — Зато честно и благородно.
«Да, в честности и благородстве ему не откажешь», — решила Маша.
— Ну, а если б возник пожар в вашей душе?
— Тогда конечно. Но это теория. А практика говорит, что
— Не понимаю — почему?
— Возраст, — кратко обронил он.
— Чепуха. Пушкин говорил: любви все возрасты покорны.
— То говорил мальчишка, далеко не доживший до моего возраста. Откуда ему было знать?
— Представьте себе не теоретически, а практически, что у вас оказалось бы ненормальное давление и возник пожар, что бы случилось?
— Вероятно, любовь, — ответил он, смущенно улыбнувшись.
И они оба рассмеялись, звонко, весело, заразительно. Иванову нравился несколько наивный допрос Маши, он охотно отвечал на ее вопросы, подавляя в себе желание самому «перейти в наступление», атакуя ее своими вопросами. И вот этот неожиданный смех создал доверительную, дружески задушевную атмосферу абсолютной раскованности, взаимопонимания и сердечной теплоты. Получилась продолжительная пауза, которой воспользовался Алексей Петрович. Он заговорил как бы сразу на полушутливой, приветливой, вежливой ноте:
— А позвольте и вам задать, прекраснейшая мадонна, те же вопросы, которые вы адресовали мне. Почему вы, молодая, красивая женщина, в расцвете своих жизненных сил и не замужем?
— У меня маленький ребенок, моя Настенька. Мне ведь нужен не только муж, но и отец моей малютки. Он должен относиться к ней, любить ее так, как родную дочь. И она должна чувствовать.
— Мне кажется, человек, который будет любить вас, не может не любить вашу дочь, — сказал Иванов. — Это же естественно.
— Да, естественно в теории, — быстро подхватила Маша, сделав нечто похожее на протестующий жест. — На практике, в жизни, все получается по-иному. Заранее же не узнаешь, в душу не заглянешь, не спросишь, как ты будешь относиться к моему ребенку? А если и спросить? Где гарантия, что он ответит честно? Нет, Алексей Петрович, это сложный и очень тонкий вопрос.
Она была признательна ему за то, что он из деликатности не спрашивал об отце Настеньки. Ей не хотелось еще раз тревожить почти зажившую душевную рану. А он слушал ее с трепетным вниманием, наблюдая, как меркнут и туманятся ее большие, с душевным отблеском глаза, ловил ее неторопливые слова, в которых проскальзывала тихая печаль, непоколебимая вера и вместе с тем какая-то детская незащищенность. Он ощущал в себе волнующее ожидание чего-то необыкновенного, нового, как ее неожиданный поцелуй там, в «цехе», у скульптуры нищего. Их разговору не было конца, он длился без долгих пауз, и оба старались как можно больше сказать друг другу о себе, о своих пристрастиях и вкусах честно, откровенно, как на исповеди. Говорили об экстрасенсах и поэтах, и, конечно же, о проклятой перестройке, о которой говорят все кругом. Он предложил вылепить ее портрет, и Маша без колебаний согласилась позировать. Даже условились начать работу через день.
Иванов проводил Машу до метро. Прощались, как старые, добрые друзья. Не выпуская его руку и глядя в его глаза ласково и нежно, она сказала:
— Вы заходите к нам. Мама будет рада. Я познакомлю вас с Настенькой.
— А
Она пообещала, и глаза ее светились тихой благодарной улыбкой.
От Иванова Маша вышла с чувством неосознанной окрыленности: на душе было торжественно и просторно. Она собиралась заехать в редакцию, но в пути передумала — что-то смутное, но доброе тянуло ее домой, и она легко подчинилась этому зову. От проницательного взгляда Ларисы Матвеевны не ускользнуло необычное состояние дочери. Глаза ее возбужденно и весело искрились, свежее лицо сияло радостью, и вся она казалась какой-то легкой, приподнятой, как человек, которому нежданно улыбнулась удача. Едва переступив порог и торопливо сняв с себя пальто и сапоги, она подхватила Настеньку на руки, нежно расцеловала ее, приласкала и пообещала прочитать книжку.
— Обедать будешь? — спросила Лариса Матвеевна, пытливо всматриваясь в дочь.
— Нет, спасибо, мама, я перекусила у Иванова, — певуче ответила Маша, удаляясь с Настенькой в детскую комнату.
— У какого Иванова? — с деланным удивлением переспросила Лариса Матвеевна.
— У автора твоей «Первой любви», у Алексея Петровича.
— Ты у него?.. Как ты к нему попала?
— Обыкновенно, как и ты — по приглашению.
В веселых глазах Маши искрилась лукавая улыбка. Лариса стояла на пороге детской комнаты, уставившись на дочь вопросительным взглядом. Маша поняла этот взгляд и ответила:
— Представь себе — получила большое удовольствие. Его произведения — это высокий класс. И сам он — настоящий, талантливый и самобытный художник. И человек, видно, добрый, честный, порядочный.
Лестный отзыв Маши задел болезненное самолюбие Ларисы Матвеевны. Она была уязвлена и приняла слова дочери с обидой и ревностью.
— Не понимаю, что ты нашла талантливого в его голых бабах.
— Обнаженных, — с легкой иронией поправила Маша.
— Кроме моего бюста я ничего у него стоящего не видела.
— Кстати, тебя он продал… за доллары, — все также весело проиронизировала Маша, на что Лариса Матвеевна ответила недоуменным озадаченным взглядом. — Твою «Первую любовь» купил иностранец, а они зря деньгами не бросаются. — Маша говорила это как бы между прочим, походя роясь в детских книжках. — А его нищий ветеран меня просто потряс. В нем воплощена вся трагедия России, вся боль народа.
— Нищий ветеран? Я такого у него не заметила.
— А «Три грации» или, как он называет, «Женский пляж» ты тоже не видела?
— Нет, — сбитая с толку, сдержанно ответила Лариса Матвеевна, и лицо ее выражало суровое недоумение.
— Он хочет лепить мой портрет, и я согласилась, — весело сообщила Маша, когда Настенька подала ей свою любимую книжку про Красную шапочку и попросила прочитать.
Лариса Матвеевна еще минуту постояла в молчаливой задумчивости, хотела что-то сказать по адресу Иванова, но передумала и, как бы вспомнив, торопливо сообщила:
— Тебе звонил какой-то Панов. Спрашивал, связалась ли ты с кооператором? Что за кооператор и зачем тебе с ним связываться? — Она смотрела на дочь с предостерегающей озабоченностью и тревогой. Маша не ответила: она читала Настеньке книжку, и озадаченная Лариса Матвеевна ушла на кухню.