Голубой человек
Шрифт:
«Мои картинки, мои!» – и с таким неистовством заколотила кулачишками и пятками по полу, что пристав сказал:
– Да ну ее, скандалистку!.. Пускай ее с ее картинками!
У Антошина отлегло от сердца. Хотя вряд ли не только городовой, но и сам господин пристав среди десятков вырезанных из дешевых журнальчиков «оригинальных рисунков» и портретов особ царствующего дома, губернаторов, генералов, духовных особ, коммерции и мануфактур-советников и т. д. и т. п. распознал бы портрет основоположника научного социализма.
Пристав составил протокол, понятые его подписали.
– Спокойной ночи, барышня, –
А Шурка, кричала:
– Не надо его… Не надо его в тюрьму!.. Отпустите его!.. Он хороший!..
– Под шары! – скомандовал извозчику пристав, когда они выехали на Страстную.
«Под шары» значило – на Тверскую площадь. Там, фасадом к дворцу генерал-губернатора, в старинном здании с обильными колоннами – Тверском частном доме – помещались полицейская часть и пожарная команда с каланчой, с которой высматривались пожары. На высокой жерди над каланчой, в зависимости от того, в какой части города замечен пожар, поднимались в разных сочетаниях, шары. «Под шары» – понималось в народе – в полицию, в кутузку, что на Тверской площади. От Большой Бромной это было совсем недалеко: четвертый квартал.
Второй раз в жизни Антошин ехал на извозчике. Санки под ним уютно поскрипывали полозьями. Где-то впереди, скрытая от Антошина извозчичьим армяком и широкой спиной городового, звонко екая селезенкой, неторопливо перебирала ногами приземистая заиндевелая лошаденка. Городовой, пристроившись рядом с извозчиком на облучке, правую ногу, в рассуждении тесноты, свесил наружу. Справа Антошина бережно, как барышню, чтобы не свалился с узенького сиденья, придерживал за талию сам господин пристав.
Шел первый час ночи. Было темно, пусто, тихо. Чуть посвистывая, мела поземка вниз по Тверской. Чернели витрины магазинов, кондитерских, кофеен, парикмахерских над пышно выбеленными снегом тротуарами. С гиком и свистом, в нежном, глуховатом звоне бубенцов промчался со стороны Камергерского переулка лихач с мощной медвежьей полостью, с нарядными зелеными сетчатыми покрывалами иа огнедышащих конях. Двое мужчин в бобрах и нелеио заломленных цилиндрах держали на коленях пышную даму в бархатной ротонде и меховом капоре и орали:
Ах вы, Сашки-канашки мои,Разменяйте мне бумажки мои…Пристав с завистью глянул им вслед.
А бумажки все новенькие,Двадцатипятирублёвенькие!..– успел еще услышать Антошин, пока извозчик заворачивал с ним налево, за аптеку, на Тверскую площадь.
В частном доме было жарко, душно, воняло карболкой, махоркой, давно не мытым телом.
Сашка Терентьев уже был здесь. Свой человек, он, облокотившись о деревянные перила, о чем-то доверительно шептался с дежурным околоточным. Дежурный изредка бросал на Антошина быстрый взгляд, полный уважительного удивления. Политический преступник!.. А с виду мужик мужиком!
Странно, но Антошин чувствовал только сильную усталость. Ему хотелось спать. И еще ему хотелось – он отдал бы за это год жизни – как следует набить физиономию этой гниде Сашке, так, чтобы в кровь,
Его продержали в дежурном помещении минут двадцать, не менее: свободных одиночек не было, а помещать опасного политика в общую камеру – как бы не нагорело от начальства. Пришлось решать, кого из одиночных арестантов переводить в общую камеру, чтобы освободить место для Антошина.
Наконец его поместили в одиночку. Щелкнул за его спиной замок. Топая сапогами, пришел и стал на пост около двери городовой. Антошин не мог отказать себе в удовольствии посмотреть на своего цербера. Унтера, видно, подняли с постели. Он был хмур, заспан, зевал, отчего забавно топорщились небогатые усы на его нестаром и неумном бритом лице.
Антошин уснул, лишь только его голова коснулась набитой соломой и заспанной поколениями арестантов подушки. Он спал без сновидений и проснулся часу во втором ночи, от негромкого говора где-то совсем поблизости. Несколько человек задавали вопросы. Отвечал карауливший Антошина городовой.
Антошина разобрало любопытство. Он на цыпочках подкрался к двери, глянул в глазок и увидел человек пять народу из обшей мужской камеры. Он прислушался к разговору. Разговор шел о нем.
– Ай разбойник?
– Почему такое разбойник?
– Одного держат. И специальный городовой. Тебя небось сообща. А его отдельно. Понимать надо.
– Зарежешь человека, и тебя отдельно будут содержать.
– Ай человека зарезал?
– Политический он, – снисходительно пояснил городовой.
– Деньги, значит, фальшивые печатал, – понимающе закивал головой человек лет сорока в опорках.
– Печа-а-тал! Скажешь еще! Политические – они царя убить хотят… Печатал!.. Совсем ты без понятия.
– А чем же это им наш царь мешает?
– Простить не могут, что освободили крестьян, вот и норовят царя порешить. А тогда, конечно, все обратно.
– Скажите, чего задумали!.. Снова, значит, в крепость мужиков, чтобы морить барщиной да оброком!.. А сам небось помещик? Или сынок помещичий?
– Мастеровой он, – уточнил городовой.
– Скажите пожалуйста. Что ж это, ему, стало быть, охотка обратно под барина?
– Серая кость в политику пошла. Конец, можно сказать, света.
– Ребята, вы бы подальше от двери. А то вдруг у него с собой бомба…
– А ты что, думаешь, такого, не обыскавши, сажать под шары будут? Плохо же ты полицию понимаешь.
– Может, он по пьяному делу царя похвалялся убить, а его р-р-раз и за шиворот? Такое ведь тоже бывает. Особенно с нашим братом-мастеровым.
– А ты что, в пьяном виде тоже так грозишься?
– Да я и вовсе непьющий.
– А под шарами!
– Пачпорта у меня не обнаружено, вот я и попал к тебе в соседи.
– Пачпорт надобно сохранять в порядке.
– Знал бы, где падать буду, соломки бы подстелил.
– Почему народ собрамшись, братцы? Это, видно, подоспел кто-то свежий.
– Да вот политического поймали. Специально к нему городоврй приставлен с заряженным левольвертом.
– Скажите пожалуйста!.. «Политический»? Грабитель, значит, который по кассам?
– Царя убить хотел. Понимать надо.
– Царя?! Это за что же такое нашего царя и вдруг убивать?.. За царя нам положено денно и нощно молиться. Поскольку мы кто? Православные мы христиане…