Голые короли
Шрифт:
Если что и удалось отбить в свою пользу художественному руководителю и главному хореографу Юрию Григоровичу за двадцать пять лет жестокой, изнурительной войны с Плисецкой, так это несколько ведущих партий для своей жены Натальи Бессмертновой да разок-другой мстительно настоять на исключении из зарубежного гастрольного репертуара щедринской «Анны Карениной», которую монопольно танцевала Майя Михайловна.
Мощь действительно была под стать Маяковскому и даже превосходила, поскольку профессиональная невесомость с лихвой компенсировалась земной тяжестью свободно конвертируемой диаспоры, сознававшей, что иудейские примадонны рождаются в русском балете гораздо реже, чем политические кризисы в России.
Кто понимает тонкости балета, тот сможет объяснить, что за этим репертуарным пробелом стоит недосягаемость самой Галины Улановой. Это щемило немилосердно, но это было именно так, и Григорович здесь не при чем. Зато ее «Кармен-сюита» - ошеломительна, а формалисты это те, кто не владеет формой и потеет в своих двенадцати фуэте.
Плисецкая была «ошеломительно понятна» в Риме и Париже, в Лондоне и Мадриде, в Нью-Йорке и Токио, а вот в Москве почему-то нет. Возможно, потому, что Россию и русское она ненавидела вдохновенно и страстно. Вознесенский пузырился, разделяя страсть, однако в мире тяжелых и тупых гирь его часто зашкаливало: «Ей не среди лебедей танцевать, а среди автомашин и лебедок! Я ее вижу на фоне чистых линий Гэнри Мура и капеллы Роншан...» Хорошо хоть не на фоне угольного разреза «Богатырь». Тем не менее взыскующие к небу всплески языка привели его стихи под крышу храма с «концертом для поэта с оркестром», сочиненным покладистым Щедриным.
Мечтал он, правда, чтобы и жрица Майя хотя бы прыжковую мазурку присовокупила к гибридной новации, однако, прима благоразумно воздержалась, ибо Андрей Андреевич по молодости лет своих так часто и так натурально причавкивал на «мускульно-духовную» пластику жрицы, что со временем попривык и невольно приживил гурманский дефект к дикции. Майю Михайловну это раздражало неимоверно. Словом, от гарантированного провала «Поэтории» Щедрина-Вознесенского не спасли бы не только фирменные фуэте Плисецкой, но и цыгане с медведями, что вскорости и подтвердилось печально.
Блажь есть блажь - изопы. Что тут с чем рифмуется, поэту знать лучше, но законсервированную славу свою «мадам Пли» не уронила ни в «Поэторию», ни в какую-либо иную изопу. Роняли другие, чаще всего - безнадежно и невозвратно, что приоткрывалось только в скандальных колонках светской хроники зарубежных гастролей. Балетные Зигфриды, Вронские, Хосе и Тореро бежали на Запад, как в олимпийском финале эстафеты «четыре по сто».
Все беглецы-невозвращенцы объясняли это стремлением танцевать «свой репертуар», косвенно признаваясь тем самым, что бежали не от страны и не от Большого - бежали от Плисецкой, у которой неизвестно сколько еще балетных возрастов впереди, а у них-то, у всех - по одному, да и тот на исходе.
Плисецкую расчетливо не выпускали за границу до тех пор, пока это не перестало быть для нее актуальным в прямой связи с бестактным вопросом западных корреспондентов: «Почему вы не покидаете сцену? Когда вы намерены перестать танцевать?»
– «Когда мне исполнится сто семь лет!» - зло отвечала она.
Она бы, конечно, осталась на Западе. Давно. Когда еще можно было реально рассчитывать на более-менее стабильный успех в течение хотя бы семи-восьми лет. Запоздалый восторг капризной зарубежной публики радовал и согревал душу, но обмануться им всерьез и рискнуть всем наработанным за долгую сценическую жизнь она уже не могла.
В Москве Плисецкая получила и получала по инерции все, что ей могла дать власть, а там... Там после двух-трех изматывающих сезонов улыбчивые импрессарио оставили бы ее в дешевом отеле с ворохом неоплаченных счетов. Удачей почитала бы шанс открыть шляпную мастерскую или массажный кабинет. Дело было даже не в том, что здесь ее оберегала ненавидимая Держава. Успех там тоже ведь отчасти множился у публики невольным ощущением величия страны, которую она представляла, и этого нельзя отрицать, равно как и то, что свой творческий пик Плисецкая миновала «невыездной».
Обида и злость застряли в сознании и памяти: во всем виновата «коммунячья» страна. Это не совсем так. Быть может, Плисецкая и по сей день не догадывается, что «невыездной» она стала благодаря своей доброй фее - все той же Лиле Юрьевне Брик, которая всегда была в курсе диссидентских помыслов театрально-литературной элиты, выделяя в отдельную разработку «сольные партитуры» Большого.
Театр на Таганке, к примеру, ее не интересовал - бегите хоть вы все там вслед за бездарным говоруном Любимовым. Кому и где они нужны, кроме всеядной Москвы?
Никому и нигде. Потому и не бежали. И за Ленкомом догляд не требовался. Кто такой Марк Захаров? Никто. И хорошо чувствует это, а еще лучше понимает, что там «Юнону» на авось не поставишь. А вот с трескучим апломбом Большого - глаз да глаз. У Лилички Брик глаз был зоркий. Плюс холодная голова, горячее сердце и относительно чистые руки. В НКВД это ценили.
Вместе - дружная семья
Уютное гнездышко Лили Юрьевны с чьим-то, бесспорно, командорским присутствием было заведением привлекательным и удобным с любой точки зрения - богемной, надзирающей... Некогда блистательно осуществившая постановку трагического финала последней любовной драмы Володички Маяковского она тонко сочетала личные вожделения с интересами государственными, о чем с непоправимым опозданием для себя узнавали ее бессчетные мужья и номенклатурные любовники, которых она социальной справедливости ради не разделяла даже условно.
Идеи свободы, равенства и братства Лиличка понимала по-своему - через породнение всех со всеми, что само собой исключало проявления чувственного эгоизма. «Ты права, Лиля, в постели Володя абсолютно неинтересен», - писала ей из Парижа родная сестра Эльза Триоле, урожденная Каган. Ну и что? Перед буквой ведомственной инструкции НКВД все равны, а незаменимых у нас никогда и не было.
Из неограниченного контингента, проходившего в служебном алькове Лили Юрьевны ускоренный «курс молодого бойца», пожалуй, один только Яков Агранов самоуверенно полагал, что здесь распоряжается он, и вопросы задает тоже он, так как являлся по должности бессменной правой рукой вначале Урицкого, потом Дзержинского, потом Ягоды, а потом и Ежова. Так он привык считать, когда готовил под расстрельный приговор еще то, далекое дело Таганцева, куда втянули несчастного Николая Гумилева, так он считал, когда срочно придумывал подходящий диагноз смертельной болезни для Александра Блока, и потом, много лет спустя, когда тщательно планировал многоходовую, но неудавшуюся ликвидацию Шолохова и гораздо более успешные - по Есенину, Горькому, Мандельштаму...
Он был убежден, что незаменим и неповторим в своем виртуозном деле неявного, почти дружелюбного устранения творческой интеллигенции нелояльной формации, но и не отказывал себе в щекочущем удовольствии допросить на Лубянке заместителя командующего Ленинградским военным округом Виталия Примакова, ставшего незадолго перед этим очередным счастливым мужем Лилички Брик.
Янечка Агранов был художником интриг и гением провокаций -очень милый, интересный человек с шикарными связями. Бабель и Пильняк в свое время ценили его дружбу. Маяковский тоже не стал возражать, когда их любовный треугольник с Осей и Кисой Бриками вдруг обернулся квадратом - с Янечкой.