Гомосек

Берроуз Уильям Сьюард

– Давай сядем вон там, – предложил он.

Аллертон был пьян. Глаза подернулись лиловым, зрачки расширились. Он тараторил очень быстро – высоким, тонким голосом, жутким бестелесным голосом ребенка. Ли никогда раньше не слышал, чтобы Аллертон так разговаривал. Будто медиумом овладел какой-то дух. Мальчишка был нечеловечески весел и невинен.

Аллертон рассказывал о том, как служил в контрразведке в Германии. Информатор кормил их департамент липой.

– А как вы проверяли точность информации? – спросил Ли. – Откуда вы знали, что девяносто процентов

того, что они вам выкладывает, – не туфта?

– В том-то и дело, что не знали, потому нас так часто и подставляли. Мы, конечно, проверяли всю информацию по другим источникам, да и штатные агенты у нас были. Большинство наших информаторов давали нам какую-то часть липы, но один тип сочинял сам всё. Заставил наших агентов искать целую воображаемую сеть русских шпионов. И вот наконец приходит рапорт из Франкфурта – все это херня на постном масле. А он нет чтобы сразу из города свалить, пока мы проверить не успели, – приходит снова с добавкой.

Ну, мы к этому моменту говна от него уже наелись. Запираем его в погреб. Там довольно холодно и неуютно, но больше для него мы ничего сделать не могли. С пленными очень деликатно нужно обходиться. Он нам чистосердечные признания только так на машинке отщелкивал, такие огромные портянки.

История явно восхищала Аллертона, и, рассказывая ее, он не переставал хихикать. Ли поразился такому сочетанию разумности и обаятельной детской непосредственности. Теперь Аллертон держался дружелюбно, не сдерживался, не защищался – как дитя, которому никогда не делали больно. Он пустился в следующую историю.

Ли любовался его тонкими руками, красивыми лиловыми глазами, возбужденным румянцем на мальчишеском лице. Его воображаемая рука потянулась к Аллертону с такой силой, что тот наверняка почувствовал, как пальцы из эктоплазмы ласкают его ухо, как призрачный большой палец гладит его по бровям, отбрасывает челку со лба. Вот руки Ли пробегают по его ребрам, гладят живот. Легкие Ли болезненно заныли от страстного желания. Рот приоткрылся, в полуоскале изумленного зверя сверкнули зубы. Ли облизнулся.

Депрессия ему не нравилась. Ограниченность собственных желаний напоминала прутья клетки, цепь с ошейником. Это он научился понимать после многих дней и лет, как понимают животные – цепь не пускает, решетки не поддаются. Он никогда не уступал – всегда выглядывал сквозь невидимые прутья, бдительно, вечно настороже, дожидаясь, когда сторож забудет запереть дверцу, перетрется ошейник, прут клетки выскочит из гнезда… страдая без отчаянья и смирения.

– Я подхожу к двери, а у него ветка в зубах, – говорил между тем Аллертон.

Ли не слушал его.

– Ветка в зубах? – переспросил он, затем глупо добавил: – И большая ветка?

– Фута два в длину. Я говорю ему: отвали, – а он через несколько минут всплывает в окне. Я кидаю в него стулом, а он с балкона прыгает во двор. Футов восемнадцать высота. Очень проворный. Почти нечеловечески. Жуть какая-то – потому я в него стулом и кинул. Испугался. Мы потом прикинули, что это он нарочно, чтобы от армии

откосить.

– А как он выглядел? – спросил Ли.

– Выглядел? Да я точно не помню. Лет восемнадцати. Чистенький такой парнишка. Мы вылили на него ведерко холодной воды и бросили внизу на нары отходить. Он начал колобродить, но ничего не говорил. И мы решили, что с него и такого наказания хватит. А на следующий день его, кажется, в госпиталь увезли.

– Воспаление легких?

– Не знаю. Может, и не надо было водой его окатывать.

Ли расстался с Аллертоном у дверей его дома.

– Тебе сюда? – спросил он.

– Да, у меня тут койка.

Ли пожелал ему спокойной ночи и пошел домой.

После этого Ли каждый день в пять встречался с Аллертоном в "Эй, на борту!". У Аллертона было много друзей старше его , и Ли он всегда встречал с радостью. У Ли имелись в запасе номера выступлений, которых Аллертон никогда не слышал. Но иногда тот чувствовал, что Ли на него давит – точно само присутствие Ли отталкивало от него все остальное. И он думал, что видится с Ли слишком часто.

Аллертон терпеть не мог обязательств, он ни разу в жизни не был влюблен, не имел близких друзей. И теперь он вынужден был задать себе вопрос: "Чего он от меня хочет?". Ему не пришло в голову, что Ли – пидор, поскольку педерастия у него ассоциировалась с какой-то неприкрытой женственностью. В конце концов, он решил, что Ли ценит в нем благодарного слушателя.

ГЛАВА 3

Стоял прекрасный ясный апрельский день. Ровно в пять Ли вошел в "Эй, на борту!". Аллертон сидел у стойки с Элом Хайманом – человеком запойным, одним из самых мерзких, глупых, тупых пьянчуг, которых Ли знал. С другой стороны, трезвым он бывал весьма разумен, прост в обращении и довольно мил. Теперь он был трезв.

У Ли на шее болтался желтый шарфик, на носу – темные очки за два песо. Он снял шарфик и очки и бросил их на стойку.

– Тяжелый день в студии, – сказал он подчеркнуто театрально и заказал ром с колой. – Знаете, похоже, мы наткнулись на нефтяную скважину. Сейчас начинают бурить в квадранте четыре, а с той вышки можно до Техаса доплюнуть, где у меня хлопковая плантация на сто акров.

– Мне всегда хотелось стать нефтепромышленником, – вздохнул Хайман.

Ли оглядел его и покачал головой:

– Боюсь, не выйдет. Видишь ли, тут не всякий подойдет. Должно быть призвание. Во-первых, ты должен выглядеть как нефтепромышленник. Молодых нефтяных магнатов не бывает. Магнату должно быть лет пятьдесят. Кожа у него вся потрескалась и в морщинах, как высохшая на солнце жидкая грязь, а особенно – шея на затылке, и в морщинах, как правило, полно пыли после того, как он ездит инспектировать все свои массивы и квадранты. Он носит габардиновые штаны и белые рубашки с коротким рукавом. Ботинки у него покрыты мелкой пылью, которая вьется за ним повсюду, как маленький личный самум.