Гора Мборгали
Шрифт:
– Как то есть воспользоваться?
– Надо разобрать пол, всего доски три. Ночью придет человек, кое-что оставит в подполе.
– А как он в мою нору проникнет? Они замок вешают.
– Доски с тыльной стены тоже снимем. Потом легонько, для видимости, приколотим на прежнее место. Он их снимет, оставит что надо, а выйдет доски прибьет, как были. Я ему скажу, какие снимать и в самой норе, и сзади, со стены.
– Скажешь?
– Брат ко мне приехал. Свидание дали. Вечером. Я и скажу.
Во время этой беседы Гора не сводил глаз с солнца. Потом поднял голову, пристально посмотрел Филиппову в глаза и спросил:
– Откуда ты знаешь, что со мной такие разговоры разговаривать можно?
– Знаю. Можно.
– Выходит, доверяешь?
– Доверяю.
– Тогда,
– Одежду оленьего меха, унты... и кое-что еще.
– А карту?
– спросил Гора после довольно долгого молчания.
– Карту, компас, секстант. Я ему список дал в прошлом году... Постой, постой... А тебе зачем знать?
– Пошли разбирать доски, - сказал Гора.
Вошли в инструменталку.
– Столько матерых шпионов, как в этом лагере, нет ни в одном зарубежном государстве. Можно ли так слепо доверять непроверенному человеку?
– укоризненно заметил Гора.
– Можно. Раз Хабибула сказал, то...
– Филиппов пошарил за пазухой, вытащил клочок бумажки, глянул на него и протянул Горе.
На бумаге было написано по-грузински: "Гора! Это Миша Филиппов, местный житель, хороший человек. Пригодитесь друг другу. Резо".
– Гм, Квицадзе.
– Гора улыбнулся.
– Где свиделись?
– В Енисейске в январе, когда шел под конвоем с доследования; вместе пережидали в Енисейском распределителе, пока начнется навигация. Там и подружились. Он знал, что ты здесь.
– Ты эту бумагу в кармане держал?
– Нет. В подушке. Сегодня вытащил.
– Почему до сих пор не отдал?
– Присматривался.
– Когда Резо взяли, сколько он пробыл на воле?
– С полгода будет. Полтора месяца погулял.
Гора призадумался, улыбнулся:
– У него всегда так. Ловко уходит, плохо скрывается.
С делом управились быстро. Миша Филиппов заметил:
– Может, тебе лучше бросить свою инструменталку?
Гора недоуменно взглянул на него.
– После моего побега могут дознаться, что ты пособничал. Будут неприятности. Лучше, если кто другой сюда придет.
– А если такой придет, что начнет вынюхивать, найдет тайник и обчистит? Или настучит? Был у меня такой случай в Караганде, обчистили... А порядочный придет - незачем ему зря неприятности чинить. Неизвестно, какой придет.
– Ты прав.
Это случилось той весной, когда бригадиры затребовали Гору к себе в каменоломню инструментальщиком. Одним из них был Миша Филиппов.
Настала осень, работы на каменоломне свернулись. Некоторое время спустя Верховный суд сообщил Мише Филиппову об освобождении с реабилитацией. Похоже, доследование дало положительные результаты - "правда свое взяла". Прошло больше месяца, пока лагерная администрация получила соответствующие документы. Все, что без вины виноватый заготовил для побега, перешло по наследству Горе вместе со всевозможными сведениями, пояснениями и наставлениями, крайне необходимыми для такого огромного пути.
Оправданного старовера наконец позвали на выход.
И было то в начале сентября.
...Гора прополз в колодец, встал, глубоко и шумно вздохнул, осветил фонарем чугунную крышку. Во дворе неистовствовала черная пурга. Прислушавшись, он уловил звук, похожий на протяжный стон.
"Какой знакомый звук! Что он напоминает? Что-то такое, что я когда-то слышал и мне запомнилось... Стон роженицы?! Да, тогда... Та женщина стонала точно так же - протяжно, обреченно".
Он прислушивался еще некоторое время, потом стал одеваться: теплое белье, свитер из мохера, брюки оленьего меха, чукотские унты, оленьего же меха длинная куртка с капюшоном и шнурками, которые туго стягивали ее под ягодицами, меховая ушанка, поверх всего полотняная, пропитанная резиновым клеем самодельная ветровка-балахон и, наконец, белый, по самые щиколотки, просторный маскировочный халат, который в силу своего особого кроя при надобности мог служить палаткой.
Гора подпоясался, сунул саперную лопатку за ремень. В ногах лежал вещмешок. Подвязав бечевку от вещмешка к ремню, замер.
Роженица по-прежнему стонала. Гора вытащил из бокового
Колодец был открыт. Пурга голосила. Гора высунул голову, огляделся. Стояла мгла, хоть глаза выколи, вихрь с ревом кружил мириады льдинок.
"Потому ли мрак, что ночь? Или это от черной пурги? Может, и то и другое?.. Белый мрак! Название пришло мне в голову еще на Колыме, когда я шел, держась веревки, протянутой от барака к столовой. Белый мрак!.. Гора, вроде бы можно и вылезать!"
Он выбрался на снег, проследил взглядом за веревкой, свисающей в колодец, и усмехнулся воспоминаниям молодости... В Караганде, на Дубовке, сделали подкоп в сорок три метра. Первым номером, кому по жребию выпало пробить последние две пяди и выбраться наружу, был некто Карпухин; его называли "дураком подкопным", потому как он, хотя и участвовал несколько раз в удачных подкопах, ни разу не смог совершить побег, не хватало решимости на последний шаг - "всего один шаг" - для выхода из надежного укрытия на простор, где, возможно, тебя застрелят! Один за другим ползли Карпухин, Куценко, Ортоидзе, Гора и Богдан. Карпухин пробил лаз на волю, пахнуло свежим воздухом - надо вылезать. Карпухин задеревенел, как труп, он перестал что-либо воспринимать и даже не почувствовал, как Куценко кольнул его в зад острием ножа, лежал - бревно бревном. Шок... Богдан сказал:
– Гора, в Киеве я знаю одного коллекционера. Он презервативы собирает. Штук пятьсот у него, а сам импотент...
"Да-а, импотенция бывает разная. Последний, решающий шаг! Он всегда труден, в любом случае... Снова голосит пурга. Погоду рожает?.. Мать кричит от боли. Ребенку трудно сделать последний, решающий шаг; все сомневается родиться или нет... Что ж, есть от чего. Разве там ему не лучше? В тепле, сытости, покое? Матери, должно быть, самую острую боль испытывают именно тогда, когда их чадо во чреве начинает колебаться - родиться или нет... Пурга рожает тебя, потому и голосит. Колеблешься? Возвращайся, еще не поздно... Что ты стоишь - хочешь доказать самому себе, что спокоен и ничего не боишься?.. Вернуться? Но я уже родился! Я никогда не знал колебаний, были раздумья, да и те остались в колодце! Только пурга выведет меня на свободу, она - единственная возможность. Я родился! Ха-х-а-а, вот приволье, легкие роды! Когда я впервые появился на свет, весил четырнадцать с половиной фунтов, то есть шесть килограммов без двухсот граммов. Тогда считали на фунты. Каково было рожать! Во второй раз мне пришлось пролезать через щель в двери. Она была узкой, настолько узкой, что я протиснулся с четвертой попытки, пришлось все с себя стянуть. Случилось это в Грузии. Хорошо еще, лето было. В третий раз я родился в Караганде, и рождение это больше всех остальных походило на настоящие роды, подкоп был узкий и длинный, еле прополз. И вот сейчас, в четвертый раз, меня родили двое: коллекторный колодец и пурга. Четвертые роды, слышал я от женщин, совсем легкие... В самый первый раз, со слов моей матери, я родился в рубашке. Во второй тоже на мне была серая рубашка. В третий, в Караганде, рубашка была из грубого холста, я едва не задохнулся. В эти, четвертые, роды на мне белая рубашка... Я с головы до пят укутан в меха. Столько мехов ни одной тбилисской красавице не снилось, и, держу пари, никто еще не рождался на свет с вещмешком. Что ж, Гора, тащи свой скарб и пошли на каменоломню... Стоишь тут Бог весть сколько времени и размышляешь о какой-то чепухе. Ведь ты уж доказал себе, что не знаешь страха и все тебе нипочем? Довольно... "Ступай, детка, в школу, а то придет бука и съест тебя!.." Ты прав. Часовых в пургу чаще обходят, не столкнуться бы с разводом! Да здравствует каменоломня - образ надежды и упований, пусть даже ипостась! Что точнее: образ или ипостась? Собственно, можно и "лик" сказать... Эх, Гора, опять суд да пересуд, как хочешь, так и говори. Занялся бы делом!.."