Горбатый медведь. Книга 1
Шрифт:
— Вон видите, — указал на селезня Тихомиров, — попробуйте его из пистолета.
— Да я же выехал налегке. Промять Серого. При мне ничего, кроме перочинного ножа.
— Как же это вы? А из чего же вы будете стрелять мне в спину, когда я побегу в Женеву?
— Да что это, право, далась вам сегодня эта Женева! Сказали бы хоть уж в Париж.
— Там меня никто не ждет!
— А в Женеве?
— Ждут.
Шутка чем-то походила на правду, но и не походила на нее чрезмерной прямотой.
Когда Тихомиров и Вишневецкий дошли до тихой заводи, то увидели в камышах на берегу двух удильщиков. Они, не обращая внимания на подошедших, следили за поплавками.
— Как ловится, господа? Доброе утро.
— Хуже нельзя, — ответил один из них, в котором Тихомиров не сразу узнал монаха, приходившего к нему. — Можно сматывать удочки! Зачем же время терять!
Другой рыбак, которым был Иван Макарович Бархатов, спросил:
— А вы с господином полицмейстером тоже, никак, рыбного счастья решили попытать?
— Да нет, — ответил Тихомиров, — господин пристав не рыбак. Он просто любит наблюдать за рыбаками. Не правда ли, Ростислав Робертович?
— О чем вы, милейший Валерий Всеволодович?
— Все о том же… Впрочем, хватит об этом. Кажется, уже подали лошадей…
— Д-да! Они ждут давно.
Вишневецкий побледнел:
— То есть как? Каких лошадей? Зачем?
— Я же вам сказал о своем отъезде в Женеву…
— Это как же?
— Так же, как я говорил прежде… Все прямо… прямо и прямо…
К Тихомирову в это время подошел Иван Макарович и его товарищ. Иван Макарович сказал:
— Господин полицмейстер, я надеюсь, что вы будете благоразумны и кинете в воду пистолет, рукоятка которого торчит у вас из правого кармана. Вы один, а нас не трое…
— Мне очень прискорбно, — сказал Тихомиров, — но я же предупреждал. Бросайте ваш пистолет в воду.
Вишневецкий выполнил требование, но пистолет был брошен слишком близко у берега. Иван Макарович достал его из воды и бросил вглубь.
— Теперь второй, — попросил Тихомиров, — тот маленький браунинг, который вы всегда носите при себе.
— Извольте, Валерий Всеволодович. Извольте! — сказал Вишневецкий, на лице которого проступили белые пятна.
Второй пистолет, булькнув, исчез под водой.
— Еще два слова, — предупредил Бархатов. — Папаша Валерия Всеволодовича не знает обо всем этом. И если вы, господин полицмейстер, позволите себе преследовать генерала Тихомирова… Не обессудьте, коли и вас не оставят без внимания. Это — одно. А второе — мальчикам не нужно сообщать о нашем разговоре. И вообще… Ушел и ушел Валерий Всеволодович… Затерялся в лесу, и вся недолга…
А мальчики не нуждались в сообщении пристава. Все происходило на их глазах. Они, посидев в одиночестве несколько минут, решили отправиться лесом к вершине пруда. Туда, где предполагался лов. На опушке леса их остановил незнакомый. В сапогах и с ружьем.
— Туда нельзя, — страшным шепотом сказал он. — Ложитесь и не шевелитесь.
И мальчики пролежали все это время в ельнике. Маврик увидел Ивана Макаровича и узнал его. Не все было понятно, что говорил он приставу, но все же слышно. Мальчики слышали, как Бархатов сказал:
— Теперь садитесь на бережок. Здесь сухо. Вам нужно просидеть тут не менее двух часов, чтобы потом благополучно и невредимо вернуться домой. Не позабудьте, что нас не трое… А место здесь глухое.
Тем временем Валерий Всеволодович уходил со вторым высоким мужчиной в лес вдоль берега Омутихи. Иван Макарович шел последним. Он не шел, а как бы пятился, не сводя глаз с пристава.
Пристав сидел опустив голову. Он думал не о том, что из его рук выскользнул Тихомиров и еще двое. Он думал о том, что теперь будет с ним.
Но кто может узнать, как это все было. Ведь не пойдут же доносить на него те, кто, наверно, сейчас не выпускает его из поля зрения. Он придумает невероятное, которому поверят все и его превосходительство господин губернатор.
Послышался отдаленный голос, затем конский топот. Это была не одна лошадь и не одна телега.
Пристав не подымал головы. За ним зорко следили глаза токаря из Гольянихи, которого не знал ни Маврик, ни Иля, ни тем более Викторин. За ним следили глаза Артемия Кулемина, еще вчера, до полуночи, встретившего на шестой версте Бархатова и «монаха». У Кулемина был хороший полицейский пятизарядный смит-вессон. Он бил не так далеко, зато верно. Киршбаум и старик Емельян Кузьмич Матушкин находились по ту сторону Омутихи с дробовиками. Матушкин был очень доволен, что его предусмотрительная охота не оказалась напрасной предосторожностью.
Ищи теперь ветра в поле.
Доброй вам дороги, дорогие товарищи. Емельян Кузьмич Матушкин сегодня был счастлив дважды. Спасся от неминуемой каторги хороший товарищ, стойкий подпольщик, активный деятель партии. А кроме того — муж его дочери. Отец его внуков. От этого тоже никуда не уйдешь — всегда будут дороги дети и милы внуки.
Наверно, придет время, доживет Матушкин до счастливой поры, когда тоненький родной голосок будет называть его дедом.
Снова пришла весна, да не столь красна, какой она снилась, какой виделась.
Потрясение за потрясением. Нелегким открытием для Маврика было событие на Омутихинском пруду. Такой хороший, такой близкий, почти родной Иван Макарович, за которого ему так хотелось выдать замуж тетю Катю и жить с ним в дедушкином доме, оказался политическим. И это нужно скрывать ото всех и от тети Кати. Ильюша и Санчик не видали Ивана Макаровича, когда он приходил к Маврику. И они не знают, что Маврик знаком с ним. И об этом знакомстве им ничего не будет сказано. Зачем? Илька может разболтать дома, а Григорий Савельевич в хороших отношениях с приставом. Нужно молчать.
То, что политическим оказался Валерий Всеволодович, — это не так удивительно. Про него и раньше рассказывали всякое. Но все же… Дворянин — и вдруг… Видимо, и среди дворян встречаются разные люди.
А уехавшая будто бы в Казань Елена Емельяновна Матушкина, значит, тоже… Она же теперь его жена. Не мог же политический Валерий Всеволодович жениться на неполитической Елене Емельяновне. Ильюша говорит, что не мог. И Маврик тоже считает, что не мог.
Но кто скажет, кто объяснит, кого можно спросить, почему политическими бывают такие хорошие люди? И не просто хорошие, а самые лучшие их тех, кого знает Маврик. Артемий Гаврилович Кулемин хотя и перестал, но был все же политическим, только никому не говорит этого, как не говорил никому Иван Макарович. И кто скажет и кто докажет теперь, что быть политическим — это позор и ужас?