Горбатый медведь. Книга 2
Шрифт:
— Ты опять бредил, Тоня, — говорит она, приникая к нему.
Ее тепло, мягкий голос, знакомый запах репейного масла, которое она пользует для укрепления волос, и, наконец, ласковые руки, обвившие шею Всесвятского, гонят назойливый сон, который он видит третий раз подряд.
Через час он, усталый, засыпает. И опять скрипят полозья, скользя по стылому снежному накату дороги, ведущей в тайгу, где ждет поручик Соловьев. Но на этот раз просит пить, а затем выскакивает из воза епископ Гермоген. Он кричит на всю тайгу: «Моя пожива! Моя добыча!» Затем вытаскивает из воза завернутого в меха, а потом в бинты Романова, чем-то напоминающего теперь мумию, и вместе с командой шхуны «Святая Мария» уносят его, как плащаницу, подняв над головами. Гермоген с хоругвью в руках идет впереди, провозглашает: «В Лондон, в Лондон. Лед прошел. Губа чиста!»
Паша крестит, а потом будит бормочущего во сне: «Нет, мой царь. Мой… Мой…»
На улице уже светает. Паша советует позвать бабку. Паша боится за своего Тоню. Она верит, что Антонин нашел наконец в большом белом свете ее, а она нашла его. И любит его первого, а того, Василия, которого прибрал бог на фронте… За него она просто вышла замуж шестнадцати годов, когда он приезжал с фронта на побывку. А сейчас ей девятнадцать лет, и все в ней живет Антонином.
Рано топится русская печь. Мастерски печет Паша блины. Жар зарумянил ее щеки. И вся она как зоренька ранней весной. Тонечка не жалел для нее ситцев и сатинов, бархатов, плюша, кружева. С утра она в обтяжном-обливном, туго скроенном, плотно пригнанном платье. Любуйся, Тонечка. И он глядит. И думает, зачем ей дано столько редкостных чар. Кто их поймет и оценит здесь, в Тобольске. Думая, он слышит через двойные рамы, как скрипит обоз. Оторвавшись от печи, смотрит в окно. За окном обоз с рыбой. Точь-в-точь что во сне. И те же рогожи, укрывающие мороженую рыбу, уложенную в сани. Становится страшно. Слегка знобит. Так и кажется, что в одном из возов увозят царя.
А вдруг это так и есть? Ведь должны же похитить его и отправить в надежное место до того, как тронется лед и очистится Обская губа.
— Пашенька, родная моя, — просит Всесвятский, — вчера, кажется, что-то оставалось в графинчике…
Антонин Всесвятский не заблуждался, и слухи не лгали. Николая Романова предполагалось отправить на шхуне «Святая Мария», а до этого спрятать в надежное место. Об этом давно стало известно Уральскому Совету и Комитету партии. Давно сюда прибыли под разными предлогами одиночками, группами те, кто доставит Романовых в Екатеринбург и тем самым отрежет всякие пути к побегу.
Немало дней прошло, когда приехавшие во главе с молодым большевиком Павлом Хохряковым, прошедшим революционную закалку на Балтике, осели в городе. Он и его группа должны были прежде всего вырвать Тобольск из рук меньшевиков и эсеров. Полгода тому назад свершился Октябрьский переворот, а здесь, в Тобольске, все оставалось, как при Керенском. Совет был переизбран. Павел Данилович Хохряков стал его председателем.
В эти дни Всесвятский обратил внимание на приехавшую из Екатеринбурга Татьяну Наумову. Активная, молодая, смелая, вхожая всюду, она, не желая того, заставила Всесвятского снова взвешивать, прикидывать, строить новые авантюрные комбинации и снова разрушать их. Ему невольно вспоминается его рухнувшая попытка наладить отношения с фрейлиной Маргаритой Сергеевной Хитрово. Эта кругломорденькая, короткошеяя, большеротая сомиха могла схватить золотую жерлицу, да не оправдала свою фамилию. Попалась. Ее арестовали и выслали из Тобольска.
Появились было еще надежды с приездом Яковлева-Мячина. У него полномочия из Москвы. Из ВЦИКа. Он сразу же оказался в натянутых отношениях с группой Хохрякова и в благоприятных отношениях с арестованным царем, обменялся с ним рукопожатием, а царевны, любезно присев, приветствовали представителя ВЦИКа товарища Яковлева реверансом. И царица удостоила приезжего монашьей улыбкой.
В лице Яковлева-Мячина было что-то позволяющее Всесвятскому идти ва-банк. Но он тогда испугался собственной мании, не верил и самому себе после снов-галлюцинаций. А вдруг все это перешло в явь? Но преступное чутье Всесвятского не обманывало его. Через несколько лет он узнал, что Яковлев переметнулся к белым. Если бы он знал тогда, то кто скажет, куда бы он с Яковлевым увез Романовых. А теперь все кончено. К бывшему губернаторскому дому не подступись. Охрана в руках большевиков.
Весна пугает вскрытием рек. Уральцы требуют отъезда царя. Яковлев медлит. Пашеньке откуда-то все известно. Не кто-то, а она шепнула Всесвятскому:
— Тонечка, завтра в четыре они увезут царя и царицу.
И это оказалось правдой. Всесвятский видел, как уезжали Романовы из Тобольска. Одиннадцать троек и пять пар запряженных в большие дорожные кошевки.
Конец апреля. Солнце подымается рано. Всесвятский видит усаживание царской семьи и погрузку багажа. Кажется, все идет тихо и беспрекословно. Антонин узнает князя Долгорукова, графиню Гендрикову, графа Татищева, доктора Боткина, фрейлину Демидову и некоторых слуг. Кажется, теперь все, только трогаться. Уже более пяти утра, но в последнюю минуту царица требует вместо двух слуг трех. Услужливый и боязливый Яковлев суетится. Успокаивает Александру Федоровну. Ищет место для третьего слуги. Идут перемещения в кошевах. Опять можно трогаться, но Алиса желает ехать вместе с Николаем, а ее усадили вместе с дочерью Марией. Наконец ее убеждают. Она умолкает. С Николаем остается Яковлев-Мячин. Окончательно расселись князья и графья.
Поезд трогается. Первыми идут экипажи с тремя пулеметами. Перед ними кавалерийская разведка. Красногвардейская кавалерия замыкает «обоз» с живым царем, увозимым среди бела дня.
Прощай, царь. Прощайте, несбывшиеся надежды, укравшие почти год жизни Всесвятского.
В губернаторском доме еще остается царевич Алексей и три дочери. Можно бы подумать и о них, да какая им цена. Кто и какой даст за них выкуп.
Нагонять поезд с арестованным царем, летящим на галопе, — нелепо. Правда, еще есть надежда, что в Покровском, на родине Распутина, можно вспенить народ и… Но кто будет там отвоевывать царя, когда он для них давно слывет за дурака, которого водил за нос, на которого кричал и топал мужик из их села Гришка.
Оставалось еще раз обмануть доверчивую Пашу и уехать из Тобольска.
— Облачко ты мое, я должен показаться в своей московской квартире и уплатить за нее. Теперь так все сложно. А через месяц, когда пойдут пароходы, я увезу тебя в белокаменную.
Родившейся здесь Пашеньке не хотелось покидать Тобольск. Тут все мило и близко. Здесь знакомы и незнакомые люди. Свой дом, своя живность и такой ненаглядный Иртыш. Каково-то будет ей там, в Москве? Однако же муж — это муж. Она, разумеется, не могла допустить, что никакой квартиры у Всесвятского в Москве нет и не было. И если бы ей кто-то сказал, что ее Тоня, бессовестнейший из прохвостов, никогда сюда не вернется и что его совершенно не трогает, кого ожидает она, готовясь стать матерью — мальчика или девочку, Пашенька не поверила бы. Не поверила бы, потому что в ее понятиях не мог уместиться обман, которому нет прощения. И она, ожидая своего Тоню и не дождавшись, будет думать, что случилось несчастье, произошло крушение, умер от оспы и что-то еще самое невероятное — только не измена. Да еще такая наглая.
На душе Пашеньки было светлее, чем на улице. Яркое солнышко сильно поторапливало снег. Как-то доберется до Тюмени ее Тонечка. Теперь не на санях, не на телеге. Только верхом.
С трудом, но добрался Всесвятский до железной дороги, а потом по железной дороге до Перми. В Перми Всесвятский встретил своего шефа по жандармскому управлению, воскресшего из мертвых Саженцева.
— Здравствуйте, Павел Иванович, — первым заговорил Всесвятский. — Так вы, значит, не утонули в ту ночь, когда я вас выбросил за борт парохода.
— Как видите, — любезно улыбаясь, сказал Саженцев, как будто они говорили не о поединке на палубе парохода, желая друг другу гибели, а о милой шутке.
Впрочем, они и не могли поступить по-иному. Они не могли взаимно предать друг друга. Им ничего не оставалось, как вступить в блок. И у них начались новые отношения. Павел Иванович Саженцев открыл Всесвятскому, что на свете оставалась единственная перспективная партия. Это партия эсеров. И объяснил почему.
И Всесвятский признался: