Горбатый медведь. Книга 2
Шрифт:
Наутро все узнали о побеге заключенных. Хотя здание «стратегических камер» было оцеплено, но многие уже видели большой пролом в стене после взрыва.
Газета «Свобода и народ», вышедшая рано утром, рассказывая о ночных беспорядках, говорила о банде совдеповских анархистов, которые полностью пойманы, как и подавляющее большинство заключенных.
На самом же деле из освобожденных была задержана, как вчера ночью исчерпывающе точно сообщала «бегающая газета» Тишенька Дударин, только одна старуха Анна Зарубина, мать токаря Зарубина, спрятавшего у нее дома пулемет. Старухе отказали ноги. Остальные же группами были уведены
Всесвятский первым увидел, что мильвенская афера дала самую страшную трещину в настроении людей. Для него пулька была сыграна, и он, не желая дожидаться утомительного и позорного доигрывания, бежал в Тобольск до лучших времен. Когда об исчезновении Всесвятского узнал Вахтеров, его впервые оставила уверенность в себе. И он впервые трезво оценил создавшееся положение. В этот же день Вахтеров тайно советовался с инженерами завода, в частности с талантливым и универсальным инженером Петром Алексеевичем Гоголевым, о переправе через Каму. Отступать можно было только в закамскую пермскую дремучую парму, где если и была Советская власть, то ее представляли два-три человека на волость. При отступлении за Каму появлялась надежда встретиться с войсками сибирской директории и силами восставшего чехословацкого корпуса. Инженерам же было сказано, что переправа необходима для скорейшего перехода через Каму приближающихся сибирских и чехословацких войск. Инженеры сделали вид, что они верят, и занялись изыскиванием способов возведения переправы через Каму.
Чем больше темнил Вахтеров и его приближенные, тем отчетливее проступало истинное положение вещей. Не очень-то хотелось мильвенцам, оказавшимся под ружьем по мобилизации или по добровольной дурости, уходить куда-то за Каму. Когда фронт был под Мильвой, да еще такой тихий, это еще туда-сюда. Можно было иногда попроситься домой и выпариться в бане, выпить-закусить, переночевать, а что там?..
И ко всему этому началась агитация, и появились листовки. Ожил Киршбаум. Призывные оттиски его штемпелей появлялись на афишах, которые расклеивались на заборах, просто отдельными билетиками разбрасывались на толчке, на улицах. Говорилось кратко: «пришедшему к нам с оружием — ПОЛНОЕ ПРОЩЕНИЕ» — и мелким шрифтом подпись: «Мильвенский Совдеп».
Павел Кулемин и комиссар Медвеженского фронта Прохоров не расходились во мнениях. Тот и другой считали, что каждый новый день работает на них, открывая глаза доверчивым и заблуждающимся мильвенцам. Тот и другой считали, что Мильве непрестанно нужно напоминать о Красной Армии, закрепившейся в тридцати, а местами и в двадцати верстах от города. Красная Армия и сама непрестанно напоминала о себе кавалерийскими разведками, артиллерийской стрельбой, вылазками в тыл мятежников.
Закрепившись в лесу, Кулемин успешно формировал и по мере возможности вооружал части своего фронта. Нужно было дождаться, когда вахтеровская авантюра станет понятной и ненавистной большинству, и тогда малыми потерями легко будет одержать победу.
После взрыва стены камер в штаб Павла Кулемина прибыли первые солдаты с раскаяниями и признаниями, с воплями и обещаниями загладить, свои ошибки с оружием в руках.
Вопрос об очищении Мильвы был предрешен, и Валерий Всеволодович Тихомиров и Елена Емельяновна решили вернуться в Москву к своим обязанностям. Прощаясь с Прохоровым, Тихомиров спросил, а кто все-таки конкретно учинил взрыв, кого они должны благодарить. Прохоров на это ответил:
— Пока герой взрыва находится среди врагов, я бы не должен называть его имени. Но вам мне даже хочется его назвать. Это мой племянник Маврикий. Маврикий Толлин… И Сонечка Краснобаева, как, так сказать, комиссар взрыва.
— Я никогда бы не поверил, если бы мне об этом сказал кто-то другой. Маврик так верил им…
— Он и сейчас еще не разуверился в них… Не в них, а в мелкобуржуазных надеждах на благополучие без какой-либо диктатуры.
— А почему бы его не переправить сюда, за линию фронта, и не обезопасить нашего друга от возможных подозрений?
— Соня предлагала ему. Его друзья Денисов и Киршбаум обещали перевести его через фронт.
— И что же он?
— Он ей сказал, Валерий Всеволодович, нечто поразившее и меня. Я знаю Маврика с восьмилетнего возраста, когда он приходил ко мне в пермскую мастерскую. Маврикий сказал Соне, что он спасал не большевиков, а хороших и любимых им людей. И то, что они большевики, сказал он, дело их совести.
Это не понравилось Тихомирову. Ему очень не хотелось винить Маврика, любимого им и особенно его женой. Маврик не мог быть виноватым в том, что он такой. Должен быть повинен кто-то. И Валерий Всеволодович раздраженно сказал:
— Как же так могло случиться, что вы, по сути дела, для него больше, чем отец, не сумели уберечь от враждебных влияний такого редкого, такого, я бы сказал, редчайшего по своим нравственным достоинствам мальчишку. Конечно, мальчишку. Ему еще нет и шестнадцати… Как это могло случиться?
— Я ни в чем не оправдываю себя. Но много ли я был с ним? И потом, так необычно формировались его взгляды. Бабки, тетка, религия, сказки, жизнь с отчимом, поиски идеального… Я, кажется, повторяюсь… Но что скажешь нового, коли бесспорно старое. Нет, я не берусь объяснить, почему он оказался там, — говорил тоже взволнованно Прохоров, чувствуя в чем-то виноватым и себя.
Как бы отвечая Ивану Макаровичу, Маврикий говорил Соне, когда они встретились на плотине возле зубастого знакомца с якорем на хребте.
— Я и сам не знаю, с кем я. Соня, — слегка, совсем немного рисуясь и любуясь собой, отвечал Маврик. — Я, кажется, остался один, и мне теперь, кроме тебя, не с кем поговорить откровенно. Ведь я даже тете Кате не могу сказать о взрыве. Я теперь совсем один.
— А я?
— Ты? Ты же уйдешь к своим. Арестованные на свободе, и тебе здесь нечего делать.
— Могу ли я бросить тебя после всего, что случилось… Это хуже измены.
— А разве мне грозит опасность?
— Ну, все-таки, Мавруша… Ты же не умеешь ничего скрывать. Тебя тетка не научила этому необходимому искусству.
Тут мнительное воображение Маврика неожиданно быстро стало рисовать картины, как его схватывают, подводят к брандмауэрной стене и спрашивают: «Ты?»
И он выдает себя своим испугом, а потом «камеры», пытки разъяренного Шитикова и расстрел в подвале.
Мнительность шептала ему, что нет секрета, который был бы известен хотя бы только двоим. Конечно, Соня никогда, даже на кресте, не назовет его имени. На нее Маврик надеялся больше, чем на себя. Но ведь о взрыве знали Иль, Санчик и еще несколько неизвестных ему человек. А может быть, и все убежавшие знали теперь, что это он помог им убежать из камер. И может быть, они из самых лучших чувств предали его, хваля и благодаря. А Медвеженский фронт не сплошная стена. Туда и сюда ходили, как из огорода в огород. И кто-то мог оттуда принести смертельную весть.