Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую
Шрифт:
Если Германия сможет выдвинуть разумное предложение, которое ясно укажет на то, что Германия и Австрия по-прежнему стремятся к сохранению мира в Европе, и если Россия и Франция согласятся с ним, то я поддержу такое предложение… но если Россия и Франция его не примут, правительство Его Величества снимает с себя ответственность за последствия.
“Разумное предложение”, которое имел в виду Грей, заключалось в том, что “Германия обязуется не нападать на Францию, если та в случае войны России с Германией сохранит нейтралитет [или хотя бы откажется отправить свои войска за границу]”{857}. Даже пессимист Лихновский, слыша такое, начал думать, что “в случае вероятной войны Англия может занять выжидательную позицию”{858}. Официальный Париж отреагировал с унынием. Вечером 1 августа Грей прямо заявил Камбону:
Если Франция не сумеет воспользоваться этим положением [т. е. предложением], то это потому, что она вступила в союз, сторонами которого мы не являемся и условий которого мы не знаем… Сейчас Франция должна самостоятельно
Приватно сделанное Лихновскому предупреждение, как объяснил Грей Камбону, — “не то же самое, что… обещание Франции”{860}. Грей оказался не готов дать бельгийскому послу гарантии даже в том, что “если Германия нарушит нейтралитет Бельгии, мы определенно поможем ей”, — хотя впоследствии правительство много рассуждало о соответствующем своем обязательстве{861}.
Грей в те судьбоносные дни был связан внутриполитическими обстоятельствами. Как мы видели, многие либеральные политики и журналисты выступали резко против вмешательства{862}. 30 июля 22 либерала — члена “заднескамеечного” Комитета по иностранным делам — через Артура Понсонби уведомили о том, что “любое решение в поддержку участия в войне в Европе встретит не только сильнейшее неодобрение, но и лишит правительства поддержки”{863}. Асквит считал, что около 3/4 депутатов от его партии предпочитало “абсолютное невмешательство — любой ценой”{864}. Кабинет министров это учел, и сторонники вмешательства в конфликт на континенте остались в явном меньшинстве. Девятнадцать человек, которые собрались 31 июля, можно разделить на три неравные группы: во-первых, на тех, кто (вместе с большинством партии) предпочитал, чтобы Великобритания немедленно объявила о своем нейтралитете (Морли, Саймон, Джон Бернс, граф Бичем, Ч. Гобхауз и др.), во-вторых, сторонники вмешательства (Грей и Черчилль) и, в-третьих, неопределившиеся (в том числе Маккенна, Холдейн, Сэмюел, Харкорт, квакер Джозеф Пиз и маркиз Кру, а также, вероятно, Ллойд Джордж и, конечно, сам Асквит{865}). Морли решительно возразил против выступления на стороне России, и большинство явно было готово с ним согласиться. Однако угрозы Грея подать в отставку в случае “категорически бескомпромиссной политики невмешательства” оказалось достаточно для того, чтобы ситуация зашла в тупик{866}. Кабинет министров согласился с тем, что “английское общественное мнение не позволит нам сейчас поддержать Францию… Нам нечего сказать в поддержку своей позиции”{867}.
Ситуация сдвинулась с мертвой точки вечером 1 августа. Пока Грей играл в бильярд в клубе “Брукс”, Черчилль сумел убедить Асквита (после известия о том, что Германия объявила войну России) в необходимости отдать приказ ВМФ о мобилизации{868}. Это лишь побудило Морли и Саймона на следующее утро пригрозить отставкой, а большинство — снова отвергнуть настойчивые призывы Грея открыто объявить о готовности вмешаться. В то судьбоносное воскресенье все, к чему удалось прийти на первом заседании, — это “если германский флот выйдет в Ла-Манш или Северное море, чтобы предпринять враждебные действия против французского побережья или судоходства, то английский флот обеспечит защиту в полной доступной ему мере”{869}. Даже это заявление (далекое от объявления войны, если учесть, что подобные германские операции на море были крайне маловероятны) оказалось чересчур для главы Торговой палаты Джона Бернса: он подал в отставку. Герберт Сэмюел заметил, что “если так пойдет и дальше, с Асквитом останется Грей… и еще три [министра]. Думаю, все остальные подадут в отставку”{870}.
В тот день за ланчем у Бичема семь министров (среди них Ллойд Джордж) выразили свои опасения относительно даже ограниченных приготовлений на флоте. Морли впоследствии заметил, что если бы Ллойд Джордж увлек за собой сомневающихся, то “кабинет, несомненно, в тот вечер пал бы”. Однако призыв Харкорта к Ллойд Джорджу “выступить от нашего имени” услышан не был{871}. Если бы они знали, что Грей тайно передал Лихновскому предложение о французском нейтралитете в русско-германском вооруженном конфликте и что в то утро за завтраком у Асквита Лихновский расплакался, они смогли бы все это учесть{872}. Морли, Саймон и Бичем присоединились к Бернсу, подавшему в отставку, после того, как Грей в тот вечер смог отстоять обязательства перед Бельгией с помощью угрозы уйти в отставку самому. Заместитель министра Чарльз Тревельян также подал заявление{873}.
Почему правительство не пало? Асквит записал в дневнике, что Ллойд Джордж, Сэмюел и Пиз попросил отставников “не уходить или хотя бы отложить отставку” и те “согласились сегодня ни о чем не объявлять и занять свои обычные места в Палате [общин]”{874}. Но почему в итоге ушли в отставку лишь Морли, Бернс и Тревельян?{875} Обычный и очень краткий ответ таков: Бельгия.
Конечно, МИД давно признал, что решение выступить на стороне Франции “далось бы легче, если бы германская агрессия… привела к нарушению нейтралитета Бельгии”{876}. Позднее Ллойд Джордж и другие называли нарушение бельгийского нейтралитета главной причиной, склонившей их — и “общественное мнение” — к вступлению в войну{877}. На первый взгляд этот довод неоспорим. Главной темой выступления Асквита 6 августа в Палате общин на тему “Во имя чего мы сражаемся?” стало взятое Англией “формальное международное обязательство” поддерживать нейтралитет Бельгии во имя закона и чести и “подтвердить тот принцип… согласно которому малые народы не должны подвергаться насилию”{878}. Это же во многом обеспечило успех вербовочной кампании Ллойд Джорджа в Уэльсе{879}.
Тем не менее есть причины для скепсиса. Как мы видели, МИД в 1905 году считал, что договор 1839 года не обязывает Великобританию отстаивать бельгийский нейтралитет “в любых обстоятельствах и любой ценой”. В 1912 году не кто иной, как Ллойд Джордж, выразил опасение, что в случае войны соблюдение англичанами бельгийского нейтралитета сделает блокаду невозможной. Заметим, что 29 июля, когда этот вопрос поставили на заседании кабинета министров, было принято решение ответить на германское вторжение в Бельгию исходя из “политики”, а не “договорных обязательств”{880}. Тактика правительства, таким образом, заключалась в скрытых намеках немцам, что вследствие нападения на Бельгию английское общественное мнение может “перемениться”. Так, Грей на германские внешнеполитические маневры ответил предупреждением кабинета о том, что “в случае нарушения бельгийского нейтралитета… справиться с возмущением в обществе будет в высшей степени затруднительно”{881}. При этом само правительство не захотело связать себя обязательствами. Неудивительно, что некоторые министры предпочли бы уклониться от выдачи гарантий бельгийцам.
Лорд Бивербрук вспоминал, как Ллойд Джордж (и некоторые другие) высказывался, что немцы могут “пройти лишь по дальнему югу” Бельгии и что это будет означать “незначительное нарушение нейтралитета. «Видите? — спрашивал он [указывая на карту]. Всего чуть-чуть. К тому же немцы целиком возместят ущерб»”{882}. Многие ожидали (и неверно), что бельгийцы вообще не обратятся за помощью к англичанам, а в случае наступления германских войск через Арденны просто ограничатся формальным протестом. Призыв немцев 29 июля к невмешательству Англии ясно указал на их приготовления к вторжению в Бельгию. Но даже утром 2 августа (после того как Ягов отказался гарантировать бельгийский нейтралитет) Ллойд Джордж, Харкорт, Бичем, Саймон, Ренсимен и Пиз сошлись в том, что рассмотрят возможность участия англичан в войне лишь в случае “захвата Бельгии целиком”. Чарльз Тревельян придерживался той же точки зрения{883}. Осторожная формулировка принятого в тот вечер решения кабинета, о котором маркиз Кру известил короля, гласила, что “значительные нарушения [бельгийского] нейтралитета поставят нас в положение, которое предвидел г-н Гладстон в 1870 году, в котором… нас вынудят действовать”{884}.
Таким образом, полученные утром 3 августа известия о германском ультиматуме Бельгии принесли Асквиту некоторое облегчение. Требование Мольтке предоставить германским войскам право прохода через всю территорию Бельгии, ответ короля Альберта I, что Бельгия намерена сопротивляться любому нарушению своего нейтралитета, и начавшееся на следующий день вторжение, по словам Асквита, очень “упростили дело”: это позволило Саймону и Бичему отозвать прошения об отставке{885}. Запоздалые попытки Мольтке и Лихновского гарантировать территориальную целостность Бельгии после войны (как и циничная ложь немцев о вступлении в Бельгию французских войск) оказались напрасными{886}. Когда Бетман-Гольвег пожаловался Гошену, что “Англия намерена воевать… ради бельгийского нейтралитета” — “из-за клочка бумаги” (un chiffon de papier), — он не увидел главного. План Шлиффена, предполагавший наступление через всю территорию Бельгии, в Англии помог устоять правительству либералов{887}.
Тем не менее кабинет министров убедила не столько угроза Бельгии, сколько опасность для самой Англии, которая (как настаивал Грей и “ястребы” из МИДа) возникла бы в случае падения Франции. Это следует из записки Асквита от 2 августа (адресованной его любовнице Венеции Стэнли), в которой он перечислил шесть основополагающих принципов. Английские “обязательства Бельгии воспрепятствовать ее занятию и поглощению Германией” значатся лишь под № 6. Важнее пункты № 4 и 5: хотя Англия не принимала на себя обязательство оказывать помощь Франции, “британским интересам не отвечает утрата Францией статуса великой державы” и “мы не можем допустить, чтобы Германия пользовалась Ла-Маншем как базой для нападения”{888}. А главным аргументом в знаменитой речи Грея, произнесенной 3 августа в Палате общин (до того, как пришло известие о германском ультиматуме Бельгии), стал следующий: “Если Франция проиграет в борьбе не на жизнь, а на смерть… то не думаю, что… мы окажемся в том положении, в котором сможем решительно применить силу, чтобы… весь запад Европы не подпал… под власть одной-единственной державы”{889}. Стратегический риск невмешательства (изоляция, отсутствие союзников) перевесил риск вступления в войну. В частной беседе на следующий день Грей выразился так: “Бельгией это не закончится. После нее придет очередь Голландии, а после — Дании… Англия утратит свое нынешнее положение, если позволить Германии занять в Европе доминирующее положение”. Германская политика, заявил Грей министрам, указывает на то, что эта страна — “агрессор столь же опасный, как Наполеон”{890}. Это убедило Харкорта и остальных колеблющихся. 5 августа Грей объяснил: