Горизонты. Повесть о Станиславе Косиоре
Шрифт:
«Да ему просто свойственно вести людей!» — подумал Василь. Так молодо, энергично, воодушевленно начал свою речь Косиор.
Но при всей своей воодушевленности он был спокоен. Его оживление не имело в себе ничего нервического. «Упорист он очень», — вспомнил Василь выражение отца. «Упорист» — это словечко Ивана Моргуна определяло несколько качеств одновременно: безусловно — упорство, прочность, но и последовательность. «Крепко стоит на ногах» — это тоже произносилось и имело значение двоякое: буквальное и символическое. Именно так и стоял сейчас на трибуне Косиор.
Он стоял как бы на вершине пирамиды: чем шире было ее основание, тем дерзновеннее высился ее пик. Только грандиозный опыт, пережитый, выстраданный, железной логикой отобранный мог привести на вершину итогов.
Первый из них был оценкой пройденного пути. Завершение пятилетки индустриализации представлялось как совокупность усилий множества людей, и в первую очередь той общности, которая именуется партией.
Решающей была и победа колхозного строя в деревне. Взятие этой высоты означало не только социально-экономическую революцию на селе, но и глубокий нравственный сдвиг, рождение нового колхозного крестьянства с его сознанием нового человека. И он вел коммунистов в бой на последние твердыни капитализма в деревне.
Оратор напомнил, что Конституция Советского государства не программа будущего: в ней записано то, чего мы уже достигли. Что уже наше, и никто не в состоянии это достигнутое отнять у народа.
Далее речь его как бы восходила со ступени на ступень, обретая все больший накал, потому что сейчас он говорил об опасности фашизма, сметающего все остатки демократии, физически уничтожающего десятки тысяч лучших людей.
Безработицу и нищету в странах капитализма он раскрыл как явление, органично присущее строю. Отсюда он снова вернулся к тем достижениям, которые закреплены в Основном законе Советского Союза.
И вдруг в эти общие утверждения ворвалась глубоко личная струя, когда Косиор сказал, будто не с трибуны, а в дружеской и очень узкой среде, о том, что тяжело переживал свое детство, когда так мало, так скупо мог учиться. Он обобщил это, упомянув о многих людях, которые ушли работать слишком рано, не получив образования. И опять заговорил о классовых боях, в которых одерживались победы.
«Так ведь это и значит по-ленински оценивать явления, — думал Василь, — найти в конкретном зерно общего». Это подумалось как-то радостно. Но почему же это так радовало именно его? Не только потому, что он сам, Василь Моргун, был частицей мощного движения. Ну, конечно, ведь он был политическим работником, как все люди его профессии в Советской стране. И для них были важны особенно те слова, которые Косиор произнес далее. Это были слова об украинском национализме, который шел рука об руку с мировой буржуазией, стремясь восстановить власть капиталистов, помещиков. И они обрастали в воображении Моргуна конкретными образами.
Под флагом борьбы за «самостийность» украинский национализм продавал Украину иностранным капиталистам: Центральная рада привела на Украину кайзеровскую Германию; гетман Скоропадский мечтал навеки укрепить там владычество Гогенцоллернов. Директория привела французов и греков, Петлюра — белопанскую Польшу. В союзе с белыми ордами Деникина украинский национализм выступал против созданной рабочими и крестьянами Украинской Советской Социалистической Республики.
Народ отверг украинских националистов. Неисчислимые потери понесли большевики в жарких битвах с классовым врагом. И когда Косиор говорил об этом с трибуны съезда, перед глазами его проходила не безымянная череда сынов партии, а те живые, беззаветные, которых он знал и любил и оплакивал, как оплакивал бы собственных сыновей.
Да, именно так! борьба с украинским национализмом, разгром его очистил атмосферу, поднял боеспособность партии, вооружил партию. Он был делом не только чекистов, но делом всей партии, — Моргун всегда так думал, и, хотя он слышал это утверждение не раз, сейчас он принял его с углубленным пониманием.
Размышляя, он не терял нити косиоровской речи, дополняя ее своими воспоминаниями. Он вернулся мыслью к стахановскому движению. Как просто оно началось! В последнюю августовскую ночь 1935 года несколько человек спустились в шахту, опробовали отбойный молоток… Стали работать по-новому, принципиально новому методу. И пошел черно-серый поток угля… В глубине лавы в свете шахтерских лампочек родился новый метод. Он включил в себя столь многое. В нем, в его вещной сути, выразились высокие человеческие начала.
«Рыцарство — как странно, что это слово, казалось бы совсем из другого ряда, пришлось здесь к месту», — думал Василь. И уже обращал это слово к самому Косиору, продолжавшему свою речь. В ней словно бы обнажались новые просторы, новые горизонты и сразу во многих пластах. И в сознании Василя возникли слова, не сейчас, а раньше сказанные Косиором: «Люди социалистического покроя». Он тогда услышал их впервые, и они поразили его новизной не смысла — смысл был ясен и прежде, — но формы. И тогда же Косиор сказал о стахановцах: «Это только первые отряды…». Слово «отряд» и тогда, и сейчас связывалось с мыслью о войне. Мыслью, которая прямо вытекала из упоминания о фашизме.
Между тем речь продолжалась. Оратор нанизывал обобщение на обобщения, опуская связки, предоставляя слушателям заполнять пробелы собственными мыслями.
Василь слушал Косиора и думал: «Он мыслит широко не только потому, что умеет это, а потому еще, что стоит на мостике. Человек на капитанском мостике, в чем его особая черта? Да, разумеется, с мостика виднее, шире горизонт. Но важно другое: не только увидеть новые дали, но повести туда. Умение повести, в чем оно? Мы так часто повторяем слова «повышение сознательности», что они как бы уже стерлись, но сознательность и есть главный фактор. Только при таком экономически и политически высоком строе может родиться высокая сознательность. Невозможная на другом этапе развития общества».
Так слушал Василь Моргун, то отклоняясь от речи оратора, то снова возвращаясь к ней.
Когда Косиор закончил, снова разразились бурные аплодисменты, и, пока они длились, Моргун с не испытанным ранее чувством всматривался в знакомое лицо, озаренное этой минутой триумфа. Косиор сходил с трибуны, унося в себе свое одушевление, свою гордость. Свою любовь. И хотя здесь подводились итоги и Основной закон Советского государства закреплял уже достигнутое, не было ощущения финала, а только вновь открывшейся шири. И готовности идти по ней к новым горизонтам. В твердой уверенности, что в этом движении и кроется высокий смысл человеческой жизни.