Горький дым

Самбук Ростислав Феодосьевич

— Как себя чувствуешь, Иван? — остановил Мартинца. Ему было известно, что Иван не умеет хранить тайны, обязательно расскажет все, что услышит, первому встречному — на это он и рассчитывал.

— Что мне сделается? — ответил Мартинец. — Ни холодно ни жарко... — махнул рукой, как будто пожаловался, и улыбнулся добродушно. Максиму нравился Мартинец. Иван вообще был белой вороной на РС, хотя путь его не отличался от проторенных путей других антисоветчиков: выехал с туристической группой в ФРГ, остался, попросил политического убежища, мыкался в грязных казармах Цирндорфа, пока один из корреспондентов радио «Свобода» не заметил его и не доложил высшему начальству. И вот — второй год он диктором на РС.

Стоит, перекачиваясь с носков на пятки, в замшевой куртке с молнией, ярком модном галстуке, американских джинсах, с массивным золотым перстнем на безымянном пальце правой руки — самоуверенный, немного циничный человек, которому повезло.

Что-то подсказывало Максиму: с Мартинцем можно быть более или менее откровенным, он не очень вредный и сам умышленно не подложит свинью. Максим спросил прямо:

— Слушай, Иван, кто такой Карплюк?

— Тебе виднее: рядом сидит...

— И все-таки?

— Что-то случилось?

— Понимаешь, только что он предложил мне подписать какое-то письмо против Кочмара.

— А ты?

— Отказался.

— Молодец.

— А если правда все работники...

— Пустяки, — возразил Мартинец. — Кочмара вам не свалить. Руководство станции всегда поддерживает начальников, а не подчиненных.

— Я ему так и ответил: ценю пана Романа как хорошего руководителя.

Мартинец хитро посмотрел на Рутковского.

— А у тебя губа не дура. Кстати, отчего к тебе липнет папа Хэм?

— Пригласил на ужин.

— Не может быть!

— Сказал, что они с женой будут рады!

Мартинец снисходительно похлопал Рутковского по плечу.

— Делаешь успехи, — подтвердил категорично. — Этот бородач имеет какой-то нюх, точнее, его жена. Старая скряга, не потратит ни марки, если точно не будет знать, что это окупится с лихвой. Про ужин уж нечего и говорить: быть тебе, пан Рутковский, на коне.

— Так вот почему он предупредил, что приглашает именно на скромный ужин, — захохотал Максим. — Я думал, просто так, из вежливости.

— Если еще можешь, откажись, — искренне посоветовал Мартинец. — Лучше поужинаем вместе, я тебя с такими девочками познакомлю. Гретхен и Кетхен, красивые и без предрассудков.

Предложение было соблазнительным, однако Рутковский быстро прикинул, каких врагов наживет в лице Сопеляка и его жены, и не принял его.

Ровно в восемь Рутковский спустился с пятого этажа своего современного — из бетона и алюминия — дома, где станция дала ему однокомнатную квартиру с кухней и ванной. Все, начиная от мебели и кончая кухонным оборудованием, представляло собственность РС, но второй ключ Максим должен был отдать администрации и уже имел возможность убедиться, что порядок этот заведен недаром. Точно знал, что дважды на протяжении трех недель кто-то побывал у него. Незваные посетители действовали, правда, аккуратно и квалифицированно, но все же наследили: в письменном столе авторучку хоть и положили на блокнот, однако у Максима она кончиком пера касалась заранее намеченной точки в рисунке, теперь же лежала на полпальца выше. Внимательно обследовали посетители и шкаф с бельем, но Рутковский предполагал, что его квартира будет под наблюдением, по крайней мере, первое время, и не держал ничего, что могло бы вызвать подозрения.

Старый синий «рено» стоял возле подъезда, и в окошко выглядывал Сопеляк. Пани Ванда сидела за рулем. Она оглянулась на заднее сиденье, куда сел Рутковский, протянула сморщенную руку с перламутровыми ногтями, Максим не без усилия над собой поцеловал ее, и пани Ванда, не сказав ни слова, направила «рено» в вечерний поток автомобилей. Сопеляк начал что-то говорить, но пани Ванда лишь посмотрела на него искоса и приказала:

— Ты же знаешь, разговоры мешают мне вести машину.

Сопеляк улыбнулся Максиму, и они доехали до ресторана, точнее, какой-то забегаловки на окраине Мюнхена в торжественной тишине. Тут Сопеляков знали, встретил их сам хозяин — типичный баварец, низкий и тучный, с руками как лопаты; провел через зал к удобной кабине, где стоял свободный столик. Ни слова не говоря, пропал, и сразу появился официант с бутылкой шнапса и закусками — видно, Сопеляки по телефону обсудили и меню, правда, не очень щедрое, так как официант поставил на стол лишь салат, селедку и колбасу.

— Чудесно, — засуетился Сопеляк, — хорошо гуляем, и я давно не ел так вкусно.

Жена лишь глянула на него сурово, и пан Виктор замолчал сразу и, кажется, на весь вечер — налил всем по полрюмки и сложил руки на животе, умильно поглядывая на жену.

Пани Ванда поправила кончиками пальцев прическу. Только теперь Максим обнаружил, что была она в темно-русом с проседью парике и, несмотря на морщинистое лицо, игриво выпустила несколько завитков на лоб. Выпятила губы манерно, совсем как восемнадцатилетняя кокетка, и сказала грудным и неожиданно низким голосом:

— Нам с Виктором, — она назвала имя мужа на французский манер, — очень приятно побывать в обществе молодого и способного друга оттуда... — Вдруг она совсем по-старчески шмыгнула носом и закончила: — Надеемся, что подружимся, по крайней мере мы всегда к вашим услугам.

— Да, к вашим услугам, — повторил Сопеляк, чуть ли не благоговейно глядя на жену.

Максим поднял бокал, поблагодарил и глотнул дешевого шнапса, который баварцы пьют маленькими рюмками, — водка обожгла ему горло, он съел немного салата и потянулся к селедке. После обеда не ел ничего, надеясь на ужин, однако рассчитывать на что-то капитальное, как оказалось, не следовало. Ну что ж, кто сказал, что селедка и колбаса не настоящая еда?

Максим взял несколько кусочков селедки, наполовину опустошил тарелку с колбасой и, увидев кислые лица супругов, понял, что поступил не так, как принято. Но ему сейчас было не до душевных переживаний: селедка оказалась действительно вкусной.

Беря пример с Рутковского, активнее взялся за закуски и пан Виктор — в бороде его застряло колечко лука, однако папа Хэм, не обращая внимания на недовольные взгляды жены, выпил еще полрюмки и позволил себе положить несколько ложек салата.

Наверное, пани Ванда считала, что еда не облагораживает человека, — она ограничилась кусочком колбасы, отложила вилку и начала разговор, должно быть с заранее приготовленной фразы:

— Всегда приятно познакомиться с талантливым человеком, читала ваши рассказы, пан Максим, и они произвели на меня впечатление.

Беседовать о своих рассказах Рутковскому не очень хотелось, и он попробовал перевести разговор на другое:

— Все мы грешные люди: один пишет рассказы, другой грешит как-то по-своему. Жаль, нет духовников, которые бы отпускали такие грехи. Однако можно наладить выпуск индульгенций...

Но пани Ванда не приняла его шутливого тона. Уголки губ у нее опустились, отчего длинноватое лицо стало длиннее, она подергала себя за кончик носа и сказала безапелляционно:

— Могу сказать вам правду, пан Максим, ваши произведения достаточно хороши, однако тенденциозны, а вам нужно решительно избавиться от тенденциозности.

— Лирические картинки, пейзажные зарисовки... написаны под настроение... — возразил Рутковский.

— О-о! — воскликнула Сопеляк. — А под какое настроение?! Вы подумали об этом?

— Настроение человека, который размышляет о жизни, хочет понять ее красоту, как-то познать природу.

— Вот мы и подошли к сути, — торжественно воскликнула пани Ванда. — Красоту какой жизни хочет понять ваш человек? Той жизни, не нашей, а советской? Кому же это надо?