Горький хлеб (Часть 4)
Шрифт:
А приказчик дюже осерчал за самовольный отъезд в Москву. Хотел батогами выпороть, да, знать, князя побоялся. Хорошо еще, что мельник Евстигней почему-то молчит, не жалобится приказчику. Мать где-то выведала, что Степанида ему на донос запрет наложила. Богатырская баба! Глаза у нее озорные. Лиха стрелецкая женка. А Евстигней - паук и крохобор наипервейший. Сказывают, что пятидесятник Мамон к нему нередко наведывается. У этого и обличье и душа звериная. Недобрый человек, злой. Зря, пожалуй, Пахом о его злодействе князю не высказал. А то бы не сносить ему головы. Он стрелу
Вот и Мокейка подстать Мамону. А ведь из своих же мужиков вырос. Отец его когда-то добрым сеятелем был. Мокейка же палач-палачом. Сколько он крестьян кнутом перестегал! Подлый челядинец. Человек в железа закован, а он его кнутом бьет. До сих пор на спине кровавые полосы заметны...
На заимку добрался Иванка, когда уже над лесом поднялось солнце. Несмотря на ранний час, возле избушки суетилась Матрена. Завидев молодого парня, старушка всплеснула руками:
– Знать ты, Иванушка. Давно тебя не видела, соколик. Живы ли матушка с батюшкой?
– Покуда здравствуют. Чего не спится, Архиповна?
– Ох, беда приключилась, соколик мой. Из дуплянки рой снялся. Медведь-озорник колоду потревожил, вот божий пчелки и снялись. Старик их в лесу роевней ловит.
Иванка отнес поклажу в избушку и спросил Матрену, в какую сторону кинулся бортник.
– Мудрено сказать, Иванушка. Пчела нонче по всему лесу летает. А может, и на черемушник села. За Глухариным бором много стоит его в цвету. Всего скорей, туда мой Матвей Семенович подался.
– Место знакомое. В прошлую зиму там с отцом куницу добыли. Пойду поищу Матвея, - проговорил Болотников и, прихватив с собой самопал, скрылся в лесной чащобе.
Глава 33
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
Архиповна верно подсказала. Версты через две, миновав Глухариный бор, Иванка услышал из черемушника лай собаки и треск сухого валежника.
"Зубатка голос подает. Значит, и бортник здесь", - решил Болотников, направляясь к черемушнику.
Иванка подоспел к самому разгару пчелиного лова. Под цветущей кудрявой черемухой, задрав вверх серебристую бороду, стоял запыхавшийся и взмокший бортник Матвей с роевней в руках. Возле его ног урчала Зубатка. Старик недовольно бранился на пса:
– Замолчишь ли ты, окаянная! Спугнешь мне пчелу.
Рой растревоженным гудящим клубком все кружился и кружился над черемухой.
Иванка, легко ступая по мягкому мху, приблизился к черемушнику и тотчас же за это поплатился. Две пчелы ткнулись о его лицо и ужалили.
А тут еще новая напасть. Зубатка, учуяв чужого человека, свирепо залаяла и метнулась к Иванке.
– Стой, Зубатка! Нешто запамятовала, - едва успел выкрикнуть Болотников.
И собака, видимо, припомнив крестьянского сына, который не раз бывал на лесной заимке, разом остановилась, незлобно тявкнула и приветливо замахала пушистым хвостом.
Бортник погрозил в их сторону кулаком.
Наконец, пчелиная матка облюбовала себе сучок, уселась на нем и сразу же ее облепила вся семья. Длинной тяжелой грушей повис рой на тонкой ветке. Матвей подставил под нее роевню и тряхнул за сучок. И весь клубок угодил в ловушку.
Старик опустился на землю и устало улыбнулся подошедшему Болотникову.
– Умаялся, сынок. Ладно еще матка попалась смирная. Вижу - и тебе от пчел досталось, родимый. Вон глаза-то заплыли как у басурмана.
– Неприветливо твои пчелы гостей встречают.
– У нас всякое случается. Пчела, как и человек, любит ласку и добрую руку. У меня, вон, намедни пчелы на заимке крепонько княжьего пятидесятника Мамона покусали. Ну и поделом ему, ворогу! Да ты не серчай, Иванка. У тебя душа не черная. Редко захаживаешь на заимку, вот и не обвыкли к тебе пчелы. Ступай-ка к озерцу. Там сорви подорожник да приложи к лицу. Зело пользительная трава. А я покуда передохну.
Озерцо - недалеко от черемушника, густо заросшее хвощом и ракитником. Болотникову это место знакомо. За озерцом, версты на три тянулся кудрявый березняк с осинником, куда нередко в бабье лето наведывался Иванка со своими молодыми дружками за белыми и "поповскими" груздями для зимней солонины. Груздь - царь грибной! И в посты и в праздники - почетное место ему на столе.
Иванка через густые заросли ракитника вышел к озерцу, вступил на низкий берет, густо усыпанный диким клевером, мятликой и подорожником, наклонился, чтобы набрать пользительной травы, да так вдруг и застыл, ткнувшись в цветущее зеленое разнотравье.
В саженях тридцати, под ракитовым кустом замерла гибкая, статная девушка с самострелом в руках. Она в домотканом голубом сарафане с медными застежками и берестяных лапотках на ногах.
Девушка ловко и быстро вытянула стрелу из колчана, вложила в самострел, натянула тетиву.
"Ну и денек мне нонче выдался! Еще только недоставало от лесовицы погибнуть", - пронеслось в голове Болотникова. Видимо, не зря на селе пронесся слух, что появилась в вотчинном бору ведьма-лесовица, которая чародейство ведает и каждого встречного жизни лишает.
Иванка поднялся с земли, промолвил:
– Опусти самострел. Худа тебе не желаю. Да и не велика честь в безоружного каленой стрелой кидать.
– Кто ты и зачем сюда явился?
– строго спросила лесовица, тряхнув тяжелой золотистой косой, туго перехваченной розовой шелковой лентой.
– Обычая не знаешь, девушка. Прежде чем выспрашивать да стрелой кидать - в гости позови, напои, накорми, а потом и вестей поспроси. Так уж издревне на Руси заведено, - проговорил Иванка, ведая, что хлеб-соль и разбойника смиряет.
– В лесу гостя нелегко распознать. Сюда всякий люд забредает - и с добром и лихом, - не отпуская самострела, холодно ответила лесовица.
В это время из черемушника раздалось:
– Эгей, Иванка! Где ты там запропастился? Айда в избу-у.
– Иду, Семеныч!
– отозвался Болотников и погрозил пальцем лесовице. Да кинь же ты свой самострел! А не то бортника позову.