Горький мед любви
Шрифт:
Да и денег все время не хватало. Он вполне определенно решил расстаться с Фату, дослужиться до золотых погон, ежемесячно посылать своим старикам скромную сумму, чтобы обеспечить им спокойное существование, а затем, отложив деньги на свадебные подарки невесте, Жанне Мери, сыграть свадьбу.
Но было ли это влияние амулетов, сила привычки или инертность воли, убаюканной душным зноем, а Фату все еще продолжала держать его в своих крошечных ручках, — и он даже не пытался прогнать ее от себя.
Что касается невесты… он часто о ней думал… Потеряй он ее — жизнь была бы разбита. Какой-то светлый ореол окружал все его воспоминания…
А как любил он своих стариков! К отцу он чувствовал глубокое сыновнее уважение, почти что обожание. Но, пожалуй, самую большую нежность испытывал к матери. Возьмите всех матросов, всех спаги — всех юных одиноких скитальцев, плавающих по морю или заброшенных на чужбину, в самые суровые условия; выберите из них самых отъявленных головорезов, самых беспутных пьяниц и буянов и загляните в тайники их душ — там, в этом святилище, вы зачастую увидите образ старушки или крестьянки-басконки в шерстяном капоре, или же рослой, добродушной бретонки в белой повязке.
XIII
Наступили душные безветренные дни. Тусклое небо отражалось в море, похожем на сосуд с маслом, где плещутся акулы; и вдоль всего африканского берега тянулась эта белая линия песка, сверкающая на солнце.
По таким дням в подводном царстве идут ожесточенные сражения. Гладь моря внезапно вспучивается и бурлит, рассыпаясь брызгами — это громадная стая рыб, преследуемых китами, несется под поверхностью воды, вовсю работая плавниками.
Такие дни — любимое время для черных рыбаков, время долгих прогулок и гонок на пирогах. А мы, европейцы, в такие дни задыхаемся от зноя, наш мозг перестает работать, двигаться становится невозможно, и если удается заснуть в лодке под тенью увлажненного шатра, то этот тяжелый послеобеденный сон часто нарушается криком и свистом гребцов и плеском воды под лихорадочными ударами весел. Это проносится вереница пирог, под свинцовым небом идет ожесточенная битва.
А возбужденные зрители толпятся на берегу. Они подзадоривают соперников громкими возгласами и так же, как у нас, приветствуют победителей аплодисментами, а побежденных освистывают.
XIV
Жан оставался в казармах спаги лишь столько, сколько требовала служба; и даже тут его часто заменяли товарищи. Начальство закрывало глаза на их уловки, позволявшие Жану больше времени проводить дома.
Он был всеми любим. Всех покорило обаяние его ума и врожденной порядочности, а красота его голоса и внешность мало-помалу довершили дело. И, несмотря ни на что, Жан, пользуясь общим доверием и уважением, обеспечил себе исключительную личную свободу, он ухитрился совместить в себе отличного служаку с относительно независимым человеком.
XV
Однажды, перед вечерней зарей, старые казармы как будто проснулись. Во дворе собрались и шумели солдаты; некоторые спаги, поднимаясь и спускаясь по лестнице, прыгали через четыре ступеньки, точно обезумев от радости. Чувствовалось, что произошло нечто необычное.
— Важная новость для тебя, Пейраль! — крикнул Жану эльзасец Мюллер. — Счастливец, ты завтра уезжаешь в Алжир!
Из Франции на дакарском судне только что прибыли двенадцать спаги, а двенадцать самых старых (в том числе и Жан) могли уехать и служить теперь в Алжире. Завтра они отплывали в Дакар. В Дакаре — пересадка на французский пакетбот, отправляющийся в Бордо; оттуда — путешествие в Марсель по южному берегу с остановкой, позволяющей взять кратковременный отпуск и побывать на родине для тех, у кого была родина и дом. Затем в Марселе пересадка на пакетбот, отправляющийся в Алжир — обетованную землю для всех спаги, где последние годы службы проносятся как сон!
XVI
Жан возвращался домой по унылому отлогому берегу. Звездное покрывало повисло над Сенегамбией, спустилась знойная душная ночь, проникнутая безмолвием и ярким лунным сиянием. Тихо шелестели безмятежные волны реки, и до слуха Жана в четвертый раз донеслись приглушенные далекие звуки весеннего барабана anamalis fobil, некогда пробудившие в нем страстные грезы о стране черных и теперь знаменующие его отъезд…
Тонкий диск нарождающегося месяца, громадные звезды, трепещущие в голубом сиянии, костры, горящие на противоположном берегу в негритянском селении Сорр, колыхались на поверхности реки в неясных отражениях. Зной пронизывает неподвижный воздух, висит над водою; повсюду разливается фосфорический свет, таинственное безмолвие окутывает берега Сенегала, отовсюду веет тихой печалью…
Важная, неожиданная новость подтвердилась! — Жан справлялся: его имя действительно было в списке отъезжавших; завтра он понесется по этой реке, чтобы навсегда покинуть ее берега…
Сегодня подготовиться к отъезду не удастся — в квартале все присутственные места заперты, чиновники гуляют; придется отложить сборы на завтра, а сегодня можно помечтать о будущем да проститься с чужбиной.
В голове носились обрывки мыслей, впечатлений.
Через какой-нибудь месяц он внезапно нагрянет в родное село, обнимет своих стариков, удивит Жанну, ставшую серьезной, взрослой девушкой, — все это походя, будто во сне!.. Мысли об этом, постепенно всплывая, заслоняли все остальное и переполняли бурной радостью колотящееся сердце…
Но вместе с тем он был совершенно неподготовлен к этому свиданию; разные тягостные мысли омрачали его неожиданное счастье. Как появится он на родине после трехлетней службы, не дослужившись хотя бы до сержанта, ничего не привезя в подарок, ободранный, не имея ни копейки за душой, даже не справив себе ради такого случая приличного мундира?
Нет, конечно, новость застала его врасплох — радость отуманила голову, опьянила; хоть бы дали несколько дней, чтобы приготовиться к отъезду. Да и этот незнакомый Алжир ничего не говорит его сердцу. Надо еще там акклиматизироваться. Нет, если уж ему осталось служить два года, то не лучше ли провести их здесь, на берегу этой унылой большой реки, к которой привык.
Увы! Несчастный любил свою Сенегамбию! Только теперь он это понял; множество невидимых таинственных нитей связывали его с ней. Чуть не обезумев от радости, что едет на родину, он вдруг почувствовал, как дороги его сердцу песчаная пустыня и домик Самба-Гамэ, несмотря на царящее крутом уныние, духоту и зной.
Словом, Жан не был готов к отъезду… Волны окружающей жизни проникли все его существо, он потонул в них, окутанный таинственными чарами всевозможных заклятий и черных амулетов. Мысли стали путаться в его больном мозгу, и, среди этой душной ночи, насыщенной электричеством, в его душе возникла борьба, как будто ее смертельное оцепенение боролось с пробуждавшейся жизнью.