Город энтузиастов (сборник)
Шрифт:
Вопрос этот застал Боброва врасплох. Значит, и он знает. Откуда?
– Ошибка, – еле шевеля губами, ответил он.
– А старые долги тоже ошибка?
Бобров понял, на что намекает архитектор, но этой мысли он никак не мог допустить, хотя и не один раз шевелилось подобное подозрение в его измученном неразрешимыми вопросами мозгу.
– Ну, это вы напрасно, Галактион Анемподистович. Вовсе не так…
Архитектор засмеялся, уложил бороду на грудь и посмотрел на Боброва не то с жалостью, не то с насмешкой.
– Допустим. Вы скажете – некоторые люди присосались. Темные, вы скажете, люди. А мы-то с вами такие уж светлые личности? Хе-хе! Будем на чистоту говорить,
Бобров молчал, уставившись глазами на красное сукно стола и разглядывая на нем маленькое чернильное пятнышко. Если закрыть правый глаз и левым внимательно всматриваться в пятнышко, то получится человеческое лицо. А если смотреть, закрыв левый глаз – это портрет Наполеона. Вот треуголка, скрещенные руки, упрямый профиль…
– Всякий своего добивается – и с этим бороться нельзя, Юрий Степанович. Вам нужна слава…
Юрий Степанович вздрогнул – он никогда не мог предполагать, что тайные его мысли так просто будут разгаданы архитектором и так безапелляционно высказаны прямо в глаза. Возражать? Разве можно возражать.
– Ну, положим и так.
– Я ведь вас и не обвиняю. В будущем обществе, по моему, это единственным двигателем останется. Не спорьте, не спорьте… Как теперь мы накапливаем материальные блага, так тогда будем накапливать блага нематериального порядка. Неправда? Освободиться от материального… Ох, как нелегко!..
Бобров по опыту знал, что лучше не спорить с архитектором; спорить можно, когда возражения проистекают из одних и тех же предпосылок, но как можно спорить, когда предпосылки разные.
– Палладий Ефимович добивался богатства – заодно с Ерофеевым, пожалуй… Марья Николаевна…
При этом имени Бобров поднял глаза. Неужели он повторит теперь уже без намеков и обиняков то, на что только намекнул недавно? Неужели она… такая?
– Марья Николаевна, – продолжал архитектор, принимая внимательный взгляд Боброва, – любви…
Этого Юрин Степанович не ожидал.
– Н-не думаю, – ответил он.
– Что вы? Женщина, чего бы она ни добивалась, всегда хочет любви. А некоторые только руки погреть хотели – это уж хуже всего. А если бы не было всего этого – вышло бы у нас? Никогда бы ничего не вышло. Разве мы собрались бы для общего дела во имя этого общего дела? Нет. Разбрелись бы в разные стороны. А теперь все вместе – и вот строим. И построим. Люди благодарить нас будут.
– Что же мы построим?
– И славу, и богатство, и любовь. А, в конце-концов, незаметненько так – вот вам и город. В каждом, если позволите, чёрт живет, а вместе собрались – вот вам и церковь божия…
– Ну, это слишком уж пессимистично…
– Оптимизм, молодой человек, оптимизм. Прогони чёрта – ничего не останется. Пресно будет, плесень заведется… Каиново это дело вся наша культура – я уже вам имел честь однажды докладывать…
Юрий Степанович решительно встал с кресла.
– А все-таки, что вы там ни говорите, надо бороться. Убрать всю эту мерзость и поставить честных людей.
– Честных людей? Оставьте вы все это малым ребятам! С честностью только в карты играть – и то шулерам больше везет. По моему, продолжать надо – и все эти разговоры по боку.
Бобров не мог согласиться. Первый раз за два почти года знакомства с архитектором разговор с ним не успокоил Юрия Степановича и ни в чем не убедил.
XXII
К нам едет ревизор…
Опровержения опровержениями, заявление о том, что расследование производится и виновные будут найдены, – заявлением, по положение наших строителей поколебалось, и получили возможность зашевелиться люди, которые так или иначе были недовольны управлением постройки, или самым характером ее, или не успели получить свою часть от этого дела, или получившие такую долю участия, которая позволила им сохранить незапятнанными совесть и честь. Зашевелились, наконец, и обыватели, которым все на потребу, лишь бы была опорочена ненавистная им советская власть, обеспечивающая, кстати сказать, безбедное существование этим же самым обывателям. Что они могли делать? Только нашептывать, только наговаривать, но и этого достаточно. По городу пошли распространяемые с быстротой радио слухи о якобы грандиозных хищениях, раскрытых на постройке рабочего городка, разукрашенная вымышленными подробностями история с зараженным грибком лесом передавалась из уст в уста, не была оставлена в стороне даже Муся, которая фигурировала в сплетнях в качестве дамы, усыпанной бриллиантами, закупленными строителями города вместо необходимого им кирпича.
– И баба-то, понимаете, – сущая дрянь!
– Что только он в ней нашел?
В учреждениях барышни переписывали составленные местными стихокропателями памфлеты, стишки эти передавались начальству, и то принимало уже от себя меры к дальнейшему их распространению. Слухи скоро приняли такие формы, что общественное вмешательство оказалось неизбежным: все в один голос требовали ревизии. Настал момент, когда имеющий право судить и осуждать, когда полновластный хозяин явился и поставил суровый вопрос:
– А что вы скажете в свое оправдание?
И в оправдание нельзя было представить теории о кривых путях, как нельзя было в оправдание аванса представить расписку от ювелира.
Метчиков, один из главных деятелей, не порвавший до сих пор связи с рабочими – будущими обитателями города, первым высказал мнение этих рабочих.
– Правду ли говорят? – спросил он Боброва.
– Отчасти и правду – уклончиво ответил Бобров.
– Узнать, кто виноват, – и всех расстрелять!
Он еще не избавился от некогда господствовавшей и ныне сданной в архив точки зрения на борьбу со всякого рода затруднениями.
– Погоди, – ответил Бобров – может быть, и ты не меньше других виноват. Мы все не досмотрели.
Метчиков сразу осекся. По-видимому, применение универсального метода к его собственной особе не улыбалось ему.
– Я тут ни при чем, – сердито ответил он – жулики крадут, а я отвечай.
– Надо собраться и поговорить.
Во всех коллегиально управляемых учреждениях и во всех даже единоличных учреждениях, принадлежащих к советской иерархии, лучшей панацеей от всяких зол считается, как известно, заседание. Посидеть час, посидеть два, просидеть всю ночь, наконец, в накуренной комнате выслушать все мнения, все суждения и предположения, зафиксировать все эти мнения, суждения, предположения и предложения в протоколе – и разойтись с тяжелыми от табака и речей головами, или не приняв никакого решения или приняв решение снова собраться и снова обсудить тот же вопрос, но зато с сознанием добросовестно исполненной работы и права на некоторый, после этой работы, отдых.