Город мелодичных колокольчиков
Шрифт:
На верхнем ярусе резного киоска показался Хозрев-паша в плаще из красного бархата. В бешенстве он изрыгал проклятия, грозил адской карой, заклинал именем султана.
— Э-эх, «барсы!» Мы недаром пили вино с серебром! [22] — загремел по-турецки Саакадзе. — Покажем собаке-везиру, как празднуем мы смерть!
Янычары первой линии расступились, и откуда-то из глубины вынырнул зловещий значок орты Бекташи с изображением хищной черной птицы, сидящей на верхушке кипариса.
[22]
Старинный грузинский обычай — друзья скоблят серебро в чашу, полную вина, и в знак вечной дружбы выпивают вместе, после чего считаются побратимами.
— Гу! Гу! — фанатично выкрикнули осатаневшие дервиши, потрясая кусками толстого белого сукна.
Распаленные дервишами, на грузин обрушились янычары девяносто девятой орты, беспорядочно паля из мушкетов, но теснота делала выстрелы бесцельными.
«Барсы» сошлись с ними на расстояние двух локтей и, не давая вновь зарядить ружья, с новой силой обрушили на врагов не только железные кулаки, но и захваченные ятаганы.
— Э-эх, Даутбек! Жаль, ты не с нами! Не видишь, как мы бьем башибузуков Хозрева! — неистовствовал Димитрий.
Саакадзе врезался в самую гущу. Он больше не был ни величественным сардаром, ни трехбунчужным пашой, не был надменным Непобедимым, он снова был молодым горячим «барсом» из Носте.
Янычары внезапно рассыпались, в ворота хлынули на конях сипахи сводной орты.
Заслоняя Саакадзе от десятков ятаганов, Дато и Автандил чуть подались к ржавым дверям подвала, откуда только что так стремительно выбежали на страшный бой.
— Папуна!.. Куда ты?!. Гиви!.. Назад!.. Бей!..
— Живым! Ай-я, живым хватайте! — вопил Хозрев-паша.
Прорвав ряды сипахов, толпа фанатиков проникла во двор, потрясая клинками.
— Палач! Нож обнажи! Бросай! Если не в два глаза, в один! — командовал Хозрев.
Палач Мамед ринулся было вперед, целясь в Моурави тонким ножом, и тотчас осадил назад, испуганно тараща глаза на Ибрагима, прислонившегося к ржавым дверям подвала… Нет, это не сон! На груди улана предостерегающе блестел знакомый янтарный амулет — клюв ястреба.
Зачем Ибрагим здесь вместе с неистовствующей пестрой толпой? «Видит аллах, для святого дела! Да, если вчера не мог спасти, то сегодня должен уберечь от позора! Вот падают „барсы“, но еще больше их враги. Цепи сильнее ятаганов! Видит солнце, аллах на стороне храбрецов!»
Зорко следит за небывалой битвой Ибрагим. Не позднее как сегодня ночью он соединит «Дружину барсов», а душа у них была всегда одна! Вот почему он, Ибрагим, посадит у их изголовья только один величественный кипарис!
А бой кипел — яростный! беспощадный! конечный бой!
Сипахов уже направлял Абу-Селим-эфенди, в его руке сверкал клинок Димитрия, которым он завладел после ограбления дома Моурави. А Хозрев исходил слюной и в бешенстве размахивал плащом из красного бархата.
Перекрывая своим громовым голосом несусветный шум и лязг клинков, Саакадзе метнул подхваченный на лету египетский ханжал с окровавленным лезвием в Хозрев-пашу.
— Э-эй, везир, башкой заплатишь султану за пятый трон! [23]
Хозрев-паша едва успел отскочить и разразился проклятиями.
— Мой клинок! Мой клинок с именем Даутбека! — зарычал Димитрий, бросаясь на конного эфенди Абу-Селима.
— Яваш! Живыми!.. Живыми ловите!.. — не переставая вопил везир, прикрываясь плащом из красного бархата.
Груды тел затрудняли движение. Они, словно щиты, прикрывали собою павших «барсов».
«Промысел неба! — думал Ибрагим. — Не изуродует мертвых оружие палачей».
[23]
Георгий Саакадзе не ошибся. По возвращении из Анатолийского похода Хозрев-паши султан Мурад IV в гневе казнил его за вероломное убийство Великого Моурави.
— О-хо, Георгий! Скольких ты уничтожил! Полтора часа тебе… а… а…
— Димитрий! Дорогой Димитрий пал!..
Изогнулся Эрасти, сделал немыслимый скачок и, выхватив у остолбеневшего эфенди из руки тяжелую черную саблю Димитрия с именем Даутбека, протянул Саакадзе, а сам, тут же изрубленный, пал у его ног. Саакадзе рванулся вперед. Черная молния сверкала в его pуке, невообразимой радостью полыхнули глаза. Верный Эрасти оказал ему последнюю услугу.
И пошла черная сабля косить ряды.
«Нет, не дотянуться до Хозрева! — пожалел Саакадзе. — Он надежно укрылся за спинами янычар. Тогда!..»
— Даутбек за меня! Я за Даутбека!
И покатилась другая голова… третья… Звенит черная сабля…
— Шайтан!.. Шайтан! — объятые ужасом, шарахались сипахи.
— Где шайтан?.. Кто видел?.. А-л-лах!
— Правоверные, спасайтесь! Вот он! Вот шайтан!
Это, кажется, крикнул Ибрагим, бросаясь то вперед, то в сторону. Мечется перепуганная пестрая толпа. Толкотня, брань, чей-то сумасшедший хохот!
— О аллах! Бисмиллах! Пощади! Аман! Заман! Где?
Мелькают цепи. Лязгают ятаганы.
— Дато… Дато убит!.. Дитя мое, Автан…
Упал Автандил лицом на белый лоскут, который сжал в руке уже мертвый Дато, — упал так, словно еще раз хотел прочесть песню, начертанную кровью.
Кружится черная сабля, ломая и круша.
— Яваш! Яваш! Хватайте! Если нельзя с живого, с мертвого шкуру целиком сдерите!.. Рубите! голову! ноги! руки! Руки рубите!..
Хозрев в припадке ярости швырнул на помост свой плащ из красного бархата и, топча его, изрыгал проклятия, грозя драгоценным ятаганом палачу. Но палач, не двигаясь, суеверно косился на янтарный клюв ястреба, бормотал молитву и вдруг… выронил нож.
«Слава всемогущему, — шептал Ибрагим, — позора не будет!» Он еще плотнее придвинулся к ржавой двери и незаметно приоткрыл ее.
— Живым! Живым хватайте! — захлебывался слюной Хозрев-паша. — Ай-я, Моурав-гурджи! Стань достоянием ада! Сюда, бас-чауш! Сто давай сипахов и еще сто! Палач, ты что, издох?! Тупой нож, лучше тупой!
Всколыхнулось желтое знамя с изображением раздвоенного меча. Лава обрушилась на Моурави. Что-то с воплями кружилось, светлело, взлетали ятаганы, сбивались копья, в лужах крови хлюпали ноги. Запахло чем-то приторно сладким, пронзительно заржали кони. Кто-то рядом зажег факел, кто-то захрипел.