Город Одной Лошади
Шрифт:
Раскопщики столпились в углу траншеи, один ковырял землю маленьким ножом. Отовсюду торчали края и закругленные поверхности черепков.
"Мои добрые друзья!", похлопав в ладони, сказал Шлиман сначала по-гречески, потом по-турецки. "Хорошая работа. Обед раньше." Половина рабочих побросали орудия, стали вытирать лбы и заулыбались. Потом он повторил фразу на армянском и вслед за остальными из траншеи радостно повалили оставшиеся.
Шлиман улыбался и кивал, глядя как они уходят, с достоинством их поздравляя. Потом соскользнул в траншею и
"О, Афина!", прошептал он. Комок стоял в горле, в ушах болезненно пульсировало, глаза щипало. "Осмелюсь ли я вообразить, что сам Гектор пил из этой чаши?"
Он почувствовал, как изменилось освещения и, вздрогнув, поднял глаза. Сначала он никого не увидел. Он положил черепок в карман рубашки, потом нашел место, куда можно поставить ногу, и наполовину высунулся из траншеи. Холм представлял собой плоскость, пересеченную в основном его траншеями, но также и оврагами, возникшими от возраста. Стены города изветшали и осыпались, поросли бледной травой и пучками ячменя. Темные вязы-карагачи, потеряв летний наряд, посвистывали в неослабном морском ветре.
Вот он! Подзадержавшийся раскопщик?, удивился Шлиман. Но он его не узнает. Юноша в порванной рубашке, свисающей с плеча. И даже не юноша, а, скорее, большой мальчик, на таком расстоянии не разглядеть, видна только верхняя его половина. Сконфуженный, Шлиман попробовал догадаться, в которой из траншей находится паренек.
"Эй, ты!", крикнул по-турецки Шлиман, карабкаясь в его сторону.
Мальчик слегка повернулся, но посмотрел не на Шлимана. Он взглянул в сторону самой высокой из оставшихся башен Илиона, потом шагнул назад и пропал.
"Маленький мошенник!", проворчал Шлиман, раздраженный, что нарушены чары. А-а, ладно. Он вернулся в траншею, достал карманный нож и стал очень осторожно ковырять землю вокруг полосатого сосуда.
В уме он уже составлял вечерние письма: два друзьям на английском; два другим археологам на французском; одно своему торговому агенту на русском; одно на шведском тамошнему корреспонденту; записку на турецком в музей Константинополя; письмо на греческом своей теще. О, да, не забыть написать кузине в Германию.
Ведь это же невероятная находка.
Он снова сунул палец в ухо, когда в голове с грохотом загудел целый океан. "О-о-о!", застонал он.
x x x
Вахта почти завершилась. Гляди, на востоке уже розовоперстая заря.
Вы знаете, как иногда просыпаешься средь ночи, вспоминая о том, что так и не написал благодарственное письмо дедушке до того, как он умер? Или о том, что боль в животе может оказаться началом смертельной болезни? Или о своих долгах? Что ж, ночь была очень похожей, только я не лежал в постели. Мы с Лео некоторое время крепились, играя в палочки и в камешки, от таких игр можно вовремя вскочить на ноги, если вдруг заявится какой-нибудь бессонный говнюк. Но большую часть времени мы просто смотрели в никуда, страшась, что звуки шагов могут вернуться.
И
Вроде меня. И сказать, что я просто выведен из равновесия, значит оценить мое состояние примерно на одну десятую.
Понимать, что мы потеряли большинство наших лучших генералов и, страшнее всего, Гектора. Понимать, что нет ничего особенного в том, что я царский сын, когда почти все другие - точно такие же. Думать все время о своей семье. Думать о помешавшейся Кассандре. Думать о том, какая гнилая эта война.
Когда взошло солнце, мы увидели, что именно они приготовили на берегу прошедшей ночью.
Мы с Лео просто не хотели верить, что после десяти лет войны они просто убрались прочь. Но ведь Ахиллес был их главным бойцом, так же как Гектор был нашим. Когда погибли оба этих парня, они, наверное, решили, что настало время паковаться.
Я перегнулся через стену и в свете раннего утра увидел громадную темную фигуру, стоявшую возле главных городских ворот. Больше, чем сами ворота.
"Что это, черт побери?"
"Коро, корабли уходят!", закричал Леокритус. Как и я, в утреннем свете он был начеку. Он показывал на море, где кораблей было, как ос на куске джема.
"Нет, Лео, что это такое?", снова спросил я, хватая его руками за голову и поворачивая, чтобы он посмотрел вниз и вправо.
На Лошадь.
"Зевс Громовержец!", выдохнул он.
Солдаты-дозорные с других стен кричали вниз народу: "Они уходят! Греки уходят!"
Люди выбегали, посмотреть, что происходит. Распахивались двери, люди свисали с верхних окон, указывая на корабли, теперь уже на горизонте.
Праздник! Я обнял Лео, он обнял меня; мы подпрыгивали от радости, делая непристойные жесты в сторону кораблей трусливых греков, уплывающих на юг. Я никогда еще не слышал в Трое такого шума. Женщины размахивали шарфами, выносили наружу крошечных детей, сидящих у них на бедрах, били в кастрюли. Мужчины колотили по чему ни попадя, выкрикивая всякое о недостатках солдат Агамемнона и о силе и храбрости воинов-троянцев. И все это так рано утром, еще даже до того, как вынесли вино.
Все куда-то возбужденно карабкались, натыкаясь друг на друга в густой толпе, собравшейся в нашем конце города. Уже разлетелся слух о гигантской лошади у ворот.
Я все еще стоял на стене, разглядывая ее.
Высотой около четырех ростов человека и столько же в длину, сделанная, наверное, из вяза, с большим коробчатым животом и прямой шеей, торчащей под углом, с настороженными острыми глазами. Вырезанные из дерева глаза выглядели дикими и вытаращенными, словно в битве. И это жертвоприношение в честь мира?
Я слышал голоса, вопрошающие, должны ли мы открыть ворота или нет. Пара солдат подняла глаза на нас, стоящих на стене. "Что делать?"