Город у моря
Шрифт:
Лица литейщиков блестели в отсветах пламени, мокрые от пота, темно-коричневые.
Стоя под черной гудящей вагранкой, вблизи желоба, по которому мчалась к нашему ковшу желтоватая струя чугуна, изредка поглядывая на хмурое сосредоточенное лицо дяди Васи и чувствуя, как наполняется ковш, я понимал, что выбрал для себя правильное дело.
Мелкие брызги чугуна, описывая красивые огненные дуги и остывая на лету, сыпались где-то за спиной, но я уже не порывался ускользнуть от них в сторону, как раньше, не вздрагивал, а лишь незаметно
В гуле вагранки, вблизи огня, в быстрых проходах по цеху с ковшом, полным расплавленного чугуна, была особая отвага, был риск, веселое удальство. И, таская в паре с Науменко тяжелые ковши, усталый, обливающийся соленым потом, но гордый и довольный, я был несказанно счастлив.
Лишь к концу плавки я заметил, что возле наших машинок копошится еще с одним слесарем, погромыхивая раздвижным ключом, Саша Бобырь. Присланные из ремонтно-инструментального цеха, они переставляли нам модели на завтрашний день. По-видимому, Саша давно наблюдал за тем, как мы заливаем чугун, потому что, когда, поставив пустой ковш на плацу, разгоряченный, я подошел к машинкам, он спросил жалостливо:
– Заморился, а, Василь?
В голосе Бобыря я услышал признание того, что труд литейщика он почитает выше своей слесарной работы.
– Заморился? С чего ты взял? День как день! – ответил я тихо.
Уже иным, пытливым голосом Бобырь осведомился?
– А где ж ты вчера до поздней ночи шатался?
– Там, где надо, – там и шатался! Гляди лучше, плиту ставь без перекоса. И болты подтяни до отказа!
– Не бойся! Мы свое дело знаем, – буркнул Сашка и, упираясь ногами в ящик с составом, потянул на себя еще сильнее рукоятку разводного ключа.
– Давай кокили смазывать, молодой! – позвал меня Науменко.
Он уже успел притащить из кладовой ящик, наполненный чугунными обручиками. Я захватил с собой баночку графитной мази и уселся около напарника на песок.
Стоял такой пеклый жар, что плотная утром графитная мазь сейчас сделалась как кашица. Мы обливались потом даже за легкой этой работой. Надо было макать палец в графитную мазь и затем смазывать внутри каждый кокиль.
– Соображаешь, для чего эта петрушка? – спросил Науменко.
– Чтобы эти кокили свободно насадить на ролики.
– Это первое. Второе – чтобы снимались они легко, вместе с песком.
– Разве они в опоке остаются?
– А ты думал? Застывая в кокилях, чугун обволакивается твердой коркой. Такой ролик с твердой и гладкой, скользящей поверхностью без обточки в дело идет.
– Ловко придумано! – сказал я и вспомнил, что не раз видел, как, падая на гладкую плиту, жидкий чугун, застывая, становится гладким и твердым, как эта плита.
За дымящимися опоками промелькнула красная косынка Кашкета. Щелкая семечки, он медленно брел по проходу.
Нынче он приплелся на работу позже всех. Стоило ему увидеть надпись, сделанную браковщиком, как он поднял страшный крик, бегал к мастеру, ходил с ним во двор, куда обычно высыпали бракованные детали, грозился подать заявление в расценочно-конфликтную комиссию и ни в какую не признавал брака по своей вине. Так и слонялся он весь день по цеху, до самой заливки.
Приметив нас около ящика с кокилями, Кашкет круто повернулся. Минуту постоял он молча, в шутовском платке, стянутом узлом на затылке, шелуша подсолнечные зернышки, а потом спросил:
– Загодя готовите?
Вопрос этот был ни к чему, и дядя Вася не счел нужным отзываться. Молча натирал он кокили графитом, перемешанным с тавотом.
– Заработать больше всех норовите? На дачу с садом? – прошепелявил Кашкет.
– Да уж не на свалку, как ты, а для пользы рабочего класса! – отрезал Науменко, хватая кокиль.
– Интересуюсь, что вы послезавтра запоете, как напишут вам такое, что мне сегодня?
– Интересуйся сколько влезет, а пока давай лузгу-то подсолнечную не швыряй под ноги. В песок же попадает! – сказал Науменко сердито.
– Выбойщики просеют. Не бойся! – сказал Кашкет и лихо сплюнул шелуху под ноги.
– Такую мелочь не просеешь. Попадет в форму – и, глядишь, раковина. Не сори, тебе говорю! – уже совсем сурово прикрикнул дядя Вася.
– Ну ладно, голубок, не серчай, – сказал Кашкет примирительно и сунул семечки в карман.
Присев на корточки около меня, он схватил кокиль и принялся намазывать его внутри. От Кашкета несло водочным перегаром.
– Однако коли рассуждать так, без крика, дядя Вася, то все, что вы сейчас делаете, лишнее, – прошепелявил Кашкет, водя пальцем в середине кокиля.
– Ты о чем? – спросил Науменко, строго глянув в сторону Кашкета.
– Намазывай не намазывай – не поможет. Модель сконструирована погано – оттого и брак. Переделать ее давно пора, а они рабочих за брак донимают.
– Сам ты себя донимаешь, а не «они», – ответил Науменко. – Болты болтаешь, а формовать не знаешь.
– Поглядим вот, сколько ты со своим комсомолистом наформуешь, – сказал Кашкет, вставая и потягиваясь.
– Глядеть другие будут, а ты, друг ситцевый, давай-ка танцуй отсюда, а то вертишься по цеху, как бес перед заутреней, и другим работать мешаешь!
И хотя сказал это Науменко так, словно он не придал никакого значения словам Кашкета, но я сообразил, что этот лодырь задел моего напарника крепко. Понятно было, что Науменко в лепешку разобьется, лишь бы заформовать и отлить ролики хорошо.
– А может, и на самом деле конструкция модели подгуляла, а, дядя Вася?
– Ты слушай побольше этого болтуна, – сказал сердито Науменко, – он тебе еще и не такое придумает! Однажды он забрехался до того, что ляпнул: «Я, говорит, хорошо помню то время, как пароход „Феодосия“ еще шлюпкой был». Да можно ли верить хотя бы одному его слову!