Город у моря
Шрифт:
– Да раскрывай ее скорее! Не мучай! – простонал Саша.
Внимая его совету, я разорвал синенькую заклеечку, и жесткая телеграмма с наклеенными ленточками букв раскрылась перед глазами, как маленькая географическая карта.
Печатные буквы запрыгали перед глазами. Их сочетание поразило меня своей неожиданностью, и я завопил: – Хлопцы! Никита сюда едет!
– Никита едет к нам? Ты шутишь! Тут какая-то ошибка! – выкрикнул Маремуха, приподнявшись на цыпочки и через мое плечо заглядывая в телеграмму.
– Какая ошибка? Слушай! – И я прочел раздельно: – Завтра полудню прибываю товарняком встречайте подготовьте немедленно
– Как жаль, что я не смогу его встретить!
– С ума спятил? – набросился я на Бобыря. – Ты что?.. Не пойдешь встречать Никиту?
Бобырь жалобно протянул:
– Не смогу, Вася. Важное дело есть!
– Какие могут быть важные дела в воскресенье? – принимая мою сторону, сказал Маремуха.
Но Саша не сдавался и многозначительно заявил:
– Такие. Важные. Но пока они – тайна!
– Своего секретаря, Никиту, и не пойдешь встретить? Да он нам чугун везет, баламут ты этакий!.. Обязан быть на вокзале! В порядке комсомольской дисциплины. Понятно? – тоном приказа сказал Маремуха Сашке.
– А я не могу! – упрямо твердил Бобырь. – Как раз на полдень у меня такое назначено…
И ничто не помогло. Как мы ни укоряли Сашу, как ни стыдили его, что он встречу старого друга и воспитателя меняет на какое-то свидание, Бобырь оказался непреклонен и не поддался на уговоры.
На следующий день, прихватив с собою Головацкого, мы с Петром пришли на вокзал. Пассажирский из Екатеринослава пришел еще утром. Пустой зеленый состав давно угнали на запасный путь. Весовщики, стрелочники, буфетчик – все укрылись от полуденного зноя в прохладных комнатах вокзала, который еще не так давно был для нас, фабзавучников, новым и чужим. А сегодня приморская тупиковая эта станция с раскаленными от солнца, поблескивающими рельсами казалась родной и знакомой чуть ли не с самого детства. Как быстро можно освоиться в новом городе, если встретишь на своем пути хороших людей! Даже веснушчатый моложавый дежурный по вокзалу, похожий в своей красной фуражке на гриб мухомор, воспринимался мною как давно знакомый.
Вдали, у выходных стрелок, щелкнул, поднимаясь кверху, щиток семафора, и тонко загудели стальные тросы в ящике, проложенном вдоль путей. Мы услышали далекий гудок паровоза. «Каков-то сейчас Никита? Станет ли он по-прежнему беседовать с нами как старший или будет уже считать нас равными?» – думал я, напряженно следя за увеличивающимся клубочком паровозного дыма.
Товарный эшелон, влекомый тяжелым паровозом, летел из степей Таврии навстречу морским просторам. И вот, наконец, обдавая и без того накаленный солнцем перрон облаками горячего пара, паровоз промчался перед вокзалом – черный, маслянистый, лоснящийся от смазки и лака, пахучий и громоздкий, с молодым чумазым машинистом, выглядывающим из квадратного окошечка.
Коричневые платформы со строительным лесом, с ящиками неизвестного груза, засыпанные поташом и углем, мелькали перед нами, и я думал, что конца-краю им не будет. Но вот на одной из платформ показалась фигура в соломенном капелюхе, не похожая на тех проводников, что нет-нет да и приветствовали нас флажками из тамбуров. Прошла секунда, другая, и мы узнали Коломейца. Одетый в синий комбинезон, он стоял на каком-то огромном станке.
Только наши взгляды встретились – Коломеец сорвал с головы капелюх и замахал им, приветствуя нас. Удивительно черный, сухощавый, с распущенными по ветру волосами, он что-то кричал, но стук вагонных колес глушил его слова. Не успел еще поезд замедлить ход, как Никита ловко спрыгнул на перрон.
– Здорово, хлопцы! – выкрикнул он.
Вначале Никита просто пожал мне руку, затем, поколебавшись мгновение, крепко обнял меня и расцеловал в обе щеки. От него пахло степными просторами, полынной горечью, таволгой и чебрецом. И с Маремухой он расцеловался. Тогда я представил Никите Головацкого.
Коломеец, весело глядя на Толю, жал ему руку:
– Слышал, как же! Василь писал мне о тебе. Спасибо за то, что приютили наших воспитанников… А вот жатки-то будут?
– А чугун будет? – также улыбаясь в ответ, спросил Толя.
Коломеец обернулся лицом к эшелону и показал рукой на прицепленные к хвосту его три нагруженные платформы.
– Неужто не хватит? – сказал он не без гордости.
– Еще и останется! – определил Толя. – Но, я вижу, не дошли еще до ваших краев слова Феликса Эдмундовича: «С металлом обращаться, как с золотом». Целые залежи, видно, его у вас. А я, признаться, думал, что Василь маленько преувеличивает.
– До вашей телеграммы нам как-то в голову не приходило подобрать весь этот лом, – оправдывался Никита. – Спасибо, надоумили!
– И как вы все это быстро собрали! – удивился Петро.
– Надо быстро. Урожай не ждет. Ночью, при факелах собирали. Теперь вся надежда на вас!
– А что это за штука, Никита? – спросил я, показывая на разбитую чугунную станину, с виду напоминавшую основание огромного стола.
– Это, брат, не «штука», а машина для печатания денег!
– Не та ли, что в духовной семинарии стояла? – вспомнил я.
– Она самая! – подтвердил Никита и, обращаясь к одному только Головацкому, объяснил: – Видишь ли, в нашем городе задержалась однажды петлюровская директория. И вот немцы прислали тогда Петлюре из Берлина эту машину для печатания денег. Петлюра столько гривен и карбованцев на ней напечатал, что и до сего дня дядьки в селах ими светлицы вместо обоев оклеивают. Стояла потом эта поломанная машина в подвале сельскохозяйственного института. Получили мы телеграмму Василия – и давай по всем подвалам рыскать, металл собирать. А комсомольцы-студенты ее обнаружили за штабелями дров. Подойдет?..
Головацкий медленно, отчеканивая каждое слово, сказал:
– А не жалко такую махину на лом брать? Нельзя ли ее для какой-нибудь типографии приспособить?
– Думали. Прикидывали. Артель «напрасный труд»! – бросил Никита. – Немецкие инструктора как дали тягу с Петлюрой за Збруч, так с собою все ценные части захватили, а станину эту подорвали. Вся она трещинами изошла. Новую легче сделать, чем ее чинить.
Я глядел на громоздкую станину, водруженную посредине платформы и притянутую к ее бортам канатами. Вспомнился мне далекий год гражданской войны, когда в городе, захваченном петлюровцами, прошел слух, что в духовной семинарии будут печатать новые деньги. Живо вспомнилось мне, как силком хотели петлюровцы и моего батьку, печатника, заставить под охраной гайдамаков печатать их размалеванные бумажки с трезубами, скрепленные подписью главного петлюровского казначея, какого-то Лебедя-Юрчика. Отец закричал: «Я печатник, а не фальшивомонетчик!» – и был таков. Он ушел тогда в Нагоряны, к партизанам.