Город в конце времён
Шрифт:
Главк махнул рукой в сторону мешка.
— Забираем его. Несите, моя дорогая.
ГЛАВА 37
Другой обитатель квартиры позаимствовал цвет и текстуру от засыпанного иглами пола, шелушащихся стен и просевшего потолка. От него исходил звук, напоминавший шелест сухого снегопада в черную ночь — неумолчный, неизменный. Его единственный голос. Изловленный этой комнатой, он ждал, ждал целую вечность, и сейчас плакался вслух. Спервоначалу Джек его не заметил, но, приглядевшись, оцепенел.
Обитатель взял инициативу в свои руки и переместился — не двигаясь. Он сменил позицию, в этом Джек был уверен — хотя и сомневался, что сам себя способен в этом убедить. Повернувшись, чтобы проследить за едва заметным изъяном, неясной кляксой, маячившей между ним и дверью, юноша сообразил, что оно находилось там и раньше; где же еще ему быть? Джек попросту недопонял.
Он заметил его вновь — и будто впервые.
Веки Джека задрожали, попытались сомкнуться. Дурманящий сон тщился закутать его в погребальный саван, сохнущий на бельевой веревке. Надо приказать себе не смотреть, убраться прочь от невозможной вещи между ним и дверью. Его мозг не способен размышлять и помнить. Двигатели памяти отключаются один за другим. Скоро он застрянет здесь навсегда, подобно вот этому предшественнику. А для самозащиты останется только один способ, как и у любого иного обитателя сего чистилища: собрать в кокон пол, стены и потолок, спрятаться у всех на виду.
— Я не желаю вам ничего плохого, — стуча зубами, произнес Джек. — Я просто хочу отсюда уйти.
Шелест снежной пороши расплылся в зернистое, ровное хныканье — слезы замороженной скорби, — печальнейший звук из всех, что когда-либо слышал Джек. Второй обитатель сбросил камуфляж, стал плотнее, человекоподобнее: две руки, на месте головы — шишка, тело — чурбан, поделенный у основания на две ноги.
— Куда ты пойдешь? — казалось, спрашивал он. — Возьми меня с собой.
— Я не знаю, как это сделать.
Контуры лица едва различимы: дырка рта, две зеленые впадины взамен глаз.
— Отведи меня наружу.
— Ты не можешь выйти? — спросил Джек, чувствуя, как подкатывает рвота.
— Не могу… — прошипел тот. Он приблизился — всегда стоял бок о бок с Джеком, он ни за что его не покинет, конечность вытянулась, словно желая притронуться к плечу, — но руки не было.
Еще не было.
Волчья пасть закрывалась.
Джек не мог совершить прыжок. Нет путей, нет свободы, ничего нет, кроме тлетворных прядей, лишенных даже цвета или тьмы… и каждая заканчивается пульсирующим, саркомоподобным узлом, готовым извергнуться метастазами и пожрать все.
Здесь гниет ткань самой материи. Пряди расплетаются. Их концы разлохмачены и липнут друг к другу, образуя петли. Вот куда я попал. Я в петлевом мире.
Джек запрокинул голову, не в силах сдерживать вопль.
И вопль вышел из него, просочился каплями, повизгиванием мелкого, издыхающего зверька, не громче писка его питомцев-крысят.
— Не уходи… Я оставил тебе кое-что поесть, — сказала зыбкая форма.
Джек вдруг узнал лицо в размытой кляксе.
Берк. Его сосед по квартире.
Багорный крюк вонзился в спину и дернул, пронзив позвоночник неимоверной болью. Джек не успел даже задуматься о смерти и безголосых разговорах — о бесформенной лапе на его плече, лапе, приглашающей разделить застывшую вечность, — его выдернули мощно, бесцеремонно и очень мучительно.
Он вновь попытался крикнуть — всерьез вложил в это силы. Придушенный визг доплеровской волной пронесся по тысяче серых, тупиковых путей — вжик! — и его опять дернуло, уже в другую сторону, сквозь тысячи других линий. Световые фрагменты, достигавшие глаз, становились то ярче и теплее, то тусклее и холоднее — его еще раз подсекло, увлекло назад — в мгновение ока. Кто-то вываживал Джека, как рыбешку, и было ясно кто — он вновь ощутил тошнотную приторность… так рыбак дергает пальцем за леску, проверяя, на крючке ли улов.
Джека Ромера тащил из реки скорби мастер по ловле человеков.
ГЛАВА 38
ЗАПАДНЫЙ СИЭТЛ
Главк держал курс на юг. Свернув из медленного ряда на Западный мост, он неожиданно издал резкий, пронзительный присвист и, поминутно тряся головой, с силой зажмурился и оскалил зубы, будто хотел что-то раздавить во рту.
— Попался! — зашипел он, потирая брови.
Пенелопа полулежала, плечом навалившись на дверь, — крохотные глазки вялы и безразличны ко всему. Одинокая оса выбралась из-под воротника и заковыляла по жирной шейной складке. Дождь уныло стучал по крыше мини-фургона, время от времени срабатывали «дворники», размазывая водяные потеки. В утренний час старая эстакадная трасса была полупустынна. На востоке, в мокрой хмари брезжила робкая заря.
На заднем сиденье шевельнулся мешок.
— А, — кивнул Главк, — мы уже не скорлупа, не так ли, мой мальчик?
Пенелопа горстью смахнула осу с подбородка и раздавила пленницу о ноготь большого пальца. Главк восхищался ее стойкостью и упорством — но отнюдь не остальными чертами характера. Она не испытывала привязанности ни к чему. Совсем. Уже четвертая партнерша по счету, Пенелопа была с ним дольше всех — лет шестьдесят с гаком. В обмен на это она не старела, просто росла — как по объему, так и по степени непривлекательности. Другие партнерши, напротив, истончались и скукоживались. Скажем, вторую из них он вообще некоторое время носил в кармане. А третья за какие-то несколько дней просто-напросто выцвела, будто долго пролежала на солнце, — после чего одним прекрасным утром исчезла. Судя по всему, она до сих пор обитала в их старом доме — хотя видеть ее уже никто и никогда не сможет, да оно и не важно.
Глаза Пенелопы распахнулись.
— Мне кажется, оно вернулось.
Главк повернул к ней оценивающий взгляд.
— Точно?
— Оно плачет, — ответила Пенелопа.
Мешковина лезла в рот при каждом вдохе. Даже дыхание — и то, казалось, липло к лицу Джека с несвежей, утешительной определенностью. Так недолго и задохнуться. Умереть. Что угодно — лишь бы не обратно в то место, на гиблые земли, где царствует гниение на пару с отчаянием.
Джек действительно плакал, тихо и ровно. После того как его выдернули из чистилища, после того как он оказался на пороге ада, его слезы никакого отношения не имели к мужеству или страху — они были вызваны великой скорбью, равной которой он никогда не испытывал.
Из материи ушла вся радость.
Он против собственной воли припомнил, как едва не прорвался через… барьер, словно едва запекшаяся корка над свежей раной…
— От него несет горелым, — заметила Пенелопа.
— Ну и пусть.
В глазах Главка, однако, появилась легкая дымка беспокойства. Он глянул из бокового окна на дождь, молнии. Воздух загустел, серый свет пульсировал под кромкой грозы широкими, плотными волнами. Или все дело в крови, прокачиваемой сквозь его жесткое, как кремнистый желвак, сердце?