Город Зга
Шрифт:
Но то был совсем другой полёт. Я спасался от чего-то невразумительного, металлично-пластмассо-чешуйчато-кожистого, то ли машины, то ли существа, смехотворно нелепого «рыбо-летучемыше-вертолёто-планера». Но мне было не смешно, а досадно и неприятно. Эта штуковина пыталась догнать меня, не чтобы причинить вред — напротив, чтобы посадить на спину… взять на борт, словом, помочь мне лететь дальше. Поскольку сам я, в её понимании (она, оказывается, и понимать могла), лететь не мог, не умел, не хотел и не знал куда. Но я — мог, умел, хотел и знал. И поэтому всячески старался от неё отделаться, оторваться: закладывал крутейшие виражи, взмывал свечкой вверх, падал вниз камнем, прибавлял скорости. Она то отставала, почти исчезая у горизонта, то вдруг нагоняла меня — дурная назойливая махина — пыхтела, сопела, тарахтела, посвистывала за спиной.
Эти гонки были бесконечны, я устал от них и разозлился на себя. «Не можешь избавиться от какой-то неуклюжей коряги! Тогда лети с ней, пускай везёт, раз хочет». «Коряга» мгновенно услыхала мои мысли, услужливо подлетела снизу, и я уселся на тёплую, гладкую… кожу ли… чешую ли… обшивку ли…
Дальше полёт был спокоен и плавен, я отдышался, пришёл в себя, с любопытством оглядывал всё вокруг — куда это мы направились?
Но вокруг нас быстро темнело, наволакивались холодные тучи, не видать стало ни солнца, ни звёзд, ни Земли, даже свои вытянутые ноги я скоро перестал различать сквозь войлочный туман. Даже мысли, желания мои начали притупляться, затягиваться серой пеленой. Я терял ощущенье пространства, времени, самого себя.
— Да что же это! — собрал я всю свою волю, все остатки сил, — Скорее прочь отсюда! Убрать, прогнать эту живую-неживую гадость. Уб-бить… Разрушить, уничтожить её!
Я вскочил на ноги и стал озлобленно молотить пятками по тому, что было подо мною. Я лупил кулаками по полу-твёрдой полу-мягкой поверхности. Я пытался даже грызть зубами её. В руках у меня, откуда невесть, очутился нож, и я немедля всадил его в это…
Я почувствовал, что скольжу вниз. Тучи закончились, и внизу открылась земля с высоты орлиного полёта. Нелепое машино-животное подо мной вдруг развалилось на мельчайшие кусочки, исчезло, как ни бывало вовсе.
Но мне было не до радости, по этому поводу, потому что я падал. Я не мог, не умел летать. Я понял с изумленьем-ужасом, что это гнусное создание каким-то подлым образом украло мою способность к полёту, пока несло меня на себе. И, что со мной сейчас всё будет кончено…
Внизу я видел родную Згу, об которую мне суждено разбиться. Зга была очень красива. Яркая, ласковая зелень бесчисленных деревьев, цветные мозаичные квадратики крыш, блескуче голубая ленточка речки Згинки, прохладно лазурные пятнышки озёр.
Я смог разглядеть эту красоту и раньше времени не умер от страха, потому что вдруг услышал музыку, странную музыку, густые негромкие аккорды: во мне, в воздухе, всюду… Откуда она взялась? Впитывая эти аккорды, я падал — город наближался на меня…
То, что я увидел вблизи, было не так красиво, как с высоты. Совсем наоборот. Зелёная листва деревьев почему-то оказалась чёрной. И крыши домов почему-то были черны, изломаны. Я падал на какую-то школу, не мою школу, школу в другом районе города. Вид школы мне всегда был приятен, я любил школу и всё, что с ней связано. Но вид этой школы испугал меня больше, чем собственное падение. Она была выгоревшая вся дотла: проваленная крыша, закопчённые стены, мёртвые глазницы окон. Школьный двор: недобрые взблески солнца в битом стекле, обломки кирпича и шифера. Перевёрнутые, обглоданные огнём скамейки, бледный пепел цветочных клумб. И множество каких-то чёрных-чёрных больших уродливых кукол — целых… разломленных пополам… рассыпанных на куски… Ими покрыт почти весь школьный двор. Я падал прямо в их скопище. Что за дурацкие отвратные куклы? Откуда они взялись?
Я падал не стремительно, мгновенья были тягучими, как и полагается во сне. И мысли тоже. Я уже начал чуть-чуть понимать, что это за куклы… Но допонять не успел. И доупасть не успел. Меня раз-будила мама.
За окном ярко светило утреннее весёлое солнце. В это утро я покидал Згу. Мне было восемнадцать лет.
Лёнчик пошевелился, открыл глаза. Сделал попытку привстать. Стая поднялась над ним на несколько метров, повисла серебристым эллипсоидом и, удовлетворённо посверкивая, наблюдала за результатом своего действа.
Я подскочил к Лёнчику.
— Лежи-лежи. Всё в порядке. Ты как себя?..
— Голова кружится, — слабо проговорил он.
Я расстегнул на нём рубашку, осмотрел рану. Кровь подсохла, рана слегка затянулась. Я, как смог, перевязал его: обмотал бинтами, уложил снова, постелив на траву свою куртку и приспособив под голову свёрнутый в рулон спальный мешок.
Очнулась Вела, с трудом поднялось на локте, в страхе и растерянности воззрилась на нас.
— С ним всё в порядке, — поспешил успокоить я её, — Спасибо нашему другу, — кивнул я на Стаю, — Ты сама как?
Вела не слышала моих слов и не видела ничего вокруг, кроме Лёнчика. Я помог ей подойти к нему, она опустилась на траву, дрожащими руками трогала, гладила, обнимала его, осыпала поцелуями, удостовериваясь, что он жив. Несусветная бледность её разбавилась слабым румянцем. Глаза её уже были обычными женскими уязвимыми, полными слёз глазами. И уже невозможно было представить в них то — уму непостижимое, нечеловеческое…
— А Пенёк где? — обеспокоено спросил Лёнчик.
Пенёк… У меня вдруг мелькнула шальная мысль — надежда.
«Стая… Стая-спаситель. Волшебник… Может, она?..»
— Лежите здесь, не вставайте, — строго приказал я Веле с Лёнчиком. Поднял руки к Стае, как в шаманском ритуале.
— Ну пожалуйста! Прошу! Умоляю! Ты всё можешь. Попробуй, а? Если б ты знала, как это для нас!..
Я пошёл к школьному двору, то и дело оглядываясь на Стаю. Поняла ли? Похоже, что поняла. Стая медленно, на небольшой высоте тронулась следом. Благо, что со спортивной площадки было не видно двора, его загораживало пристроенное здание спортзала, пускай без стёкол, с обгоревшими рамами со шлейфами сизого дыма изнутри. Но печальная эта картина всё-таки не равна была той, которую являл школьный двор. Ни за что нельзя им на это смотреть. Вела мало что помнит, а Лёнчик не успел ничего увидеть. Лёнчик лежит и подняться пока не может. А Вела никуда не отойдёт от него.
Стая вслед за мной приблизилась к недвижимому Пеньку, распласталась в полуметре над ним. Через несколько секунд взмыла вверх, быстро сменила цвет с серебристого на тёмно-дымный и мерцание её прекратилось. Я понял — тяжко вздохнул. Чудес не бывает на свете. Хороших, во всяком случае.
Я поднял тело Пенька — до чего же он был тяжёлый! — понёс к своим на спортплощадку. Под болящими взглядами Велы и Лёнчика опустил его на траву.
— Вот так, — глухо произнёс я, — Был человек… Если бы не он — неизвестно, как бы все…