Город звериного стиля
Шрифт:
– Живой Земле?
– Конечно, живой. Только жизнь её другая. Мы живем десятки лет, она – десятки миллиардов… Что мы ей – микробы. Нам ее жизнь не понять, так, догадываемся, накапливаем знания. Те, кто кроме нас тут обретаются, может, знают больше.
– Кто «обретаются»? – изумился Мур. – Кроме людей?
– Ну… Я не выжил из ума, внучок. Приходилось мне… Сталкиваться. С ними… Может быть, они теснее связаны с Землей, может быть, служат ей… Силы природы, в общем. Может, даже так со времен, как тут море было, и застряли тут с нами.
– Точно, море, я читал. Палеоморе.
– Да и не одно за миллиарды-то лет, начиная с протерозоя. Да дольше всего после силура Уральское палеоморе
Муру почему-то стало жутко жалко деда. Помочь бы ему хоть чем-нибудь. А он даже толком не помнил, когда был силур. Поэтому просто спросил:
– Здесь же вокруг пермские песчаники, да? Горы разрушались в песок, реки уносили его в море, и там из него спрессовывался песчаник? А из размытых горных залежей медной руды образовались новые медные месторождения?
– Уральский медный пояс! – обрадовался дед. – В палеогене!
– Да, я читал, – закивал Мур, смутно припоминая цветные полоски геохронологической шкалы в учебнике. – Вроде двенадцать миллионов лет назад. Или двадцать?
Дед просиял еще ярче:
– Двадцать три.
Ну подумаешь, три миллиона лет туда-сюда. А по шее мурашки. Дед все сиял:
– А почему читал, внучек? В школе задавали?
– Да нет, я так. Интересно же, из чего земля. Еще я камни люблю, гальки всякие, даже песок. Вот как раз потому, что в них время – они валяются, везде полно, их ногами топчут, а им вон миллионы лет. Миллиарды. И в прошлом, а в будущем у них еще больше этих миллионов лет… Знаешь, дед, я хотел бы потрогать самый древний камень, какой у тебя есть. Археозойский какой-нибудь.
– «Архейский» правильно говорить. Надо тебе дать почитать что-то простое, начальное по исторической и общей геологии… Где бы только найти такое… Книжки тебе подберу. А камешки… Ладно, есть у меня где-то образцы архейских гнейсов, самых древних – с Тараташского выступа, покажу, – и спросил вроде бы простодушно: – А самоцветы всякие, металлы – интересно?
– Они ведь тоже из древних времен. А что, тут в логу разве можно что-то найти?
– Что ближе к поверхности было, как люди появились, так за тысячи лет что могли – повыкопали да растащили, разбазарили. Роют и роют… А сейчас как умерло все. И лог – ну, он меж двух городов изначально был, Мотовилиха была отдельная от Перми, в прошлом веке только присоединили. Так что лог – край, граница. Порченое место, люди его только и знали, что портили. Запруды да шахты, заводы. Могилы.
– Зачем же ты тут живешь? Почему не уехал?
– Тебя ждал, – как будто всерьез ответил дед. – Мы тут живем всегда… То-то вот лог-то никак в культурное-то пространство не превратят, сколько уж проектов было. И террасный парк, и дендрарий, и чертов стул. А все никак. Она не хочет. Обозлилась на людей потому что.
– Кто обозлилась? Земля?
– Можно и так сказать. Не сама Земля, но… Силы природы. Ты вот что, внучок. В Кунгур завтра не поедем, куда тебя такого ушибленного тащить. В отцову квартиру сходим, запишу там тебя квартирантам, как арендодателя, будешь эти деньги у них забирать и на них жить. Мало ли.
– Зачем мне! Мама…
– Мама твоя молодец, вон какого вырастила. Хватит с нее, как считаешь? Я-то тебя прокормлю, да я не вечный. И вот что еще… Сколько там тебе до восемнадцати-то? А какая разница, с семнадцати уже можно в автошколе учиться. Надо тебе права получить, – он усмехнулся. – Покатаемся с тобой летом по Уралу.
2.
С высоты коренного уступа надпойменной террасы Камы, как назвал высокий берег дед, да еще и с шестнадцатого этажа, смотреть на мир было все равно что с самолета. Мур как вышел на лоджию, так и не шевелился. Дед и квартиранты
Вон мосты, длинные-длинные, черточками надо льдом, на вокзал, по мосту – и езжай домой, к прошлому, на Просвет, в душную квартиру, где им с братьями втроем в «детской» – как деталькам игрушки в пластмассовом «желтке» шоколадного яйца. Мур представил забитую вещами квартиру, потом – школу, класс, учителей, коридоры; расписание, забитое допами и репетиторами под завязку, вечера в бесплатном коворкинге библиотеки, лишь бы домой только к ужину и спать, – и его замутило. Все те обстоятельства, отчим, да и все место в жизни отсюда казались тесной скорлупой. Теперь разбитой. Или растаявшей, как у шоколадных.
Нет, только не обратно. Ни за что. Там он никому не нужен, только маме, да ей тяжело все время суетиться из благодарности отчиму, что тот растит Мура «как своего», все время как бы извиняться, что вот Мур тут и мешает всему, добрачный такой. Хватит.
А этот огромный город – да это ж как повезло! Это ж новый мир, в котором можно будет жить как мечтается! Он еще сам не знал, о чем мечтать, но главное – свобода! Что на свете дороже свободы?
И еще здесь – дед. Даже если чувство, что во всем этом новом, необозримом заснеженном просторе можно начать другую судьбу, всего лишь подростковая чушь, нет сомнений, что деду он нужен на самом деле. Как внук, да. А может, зачем-то еще – и неважно, зачем, Мур сделает все, только чтоб ему помочь.
Чаю ему арендаторы тоже налили, едва вышел с лоджии. Странно было смотреть после простора на обыкновенные маленькие вещи: чашки, печенье, конфетки. На елку в углу, обвешанную мигающими гирляндами и переспелыми стеклянными шариками так, что перекосило. И вообще грустно на нее смотреть: она же умирает. Медленно, иголочка за иголочкой, все в ней пересыхает. Это же растянутая на пару недель агония дерева, и, когда ее выкинут к мусорным бакам, осыпавшуюся, в обрывках мишуры, жизнь еще долго будет мучиться в сердечнике ствола. Он отвел глаза. Квартиранты, пара лет под сорок, москвичи, работают в нефтяном холдинге, аренда еще на год, только что подписали новый договор уже с Муром. Спокойные, вежливые; дети в интернате в Хорватии, «им не подходит здешний климат», – другая раса. Вот только кажутся какими-то маленькими. А дед, хоть и невысокий, сухой – нет. Будто он сродни тем елкам, огромным, черным, живым, – за Камой, на просторе. Такой, казалось, не растеряется ни от каких невзгод, ни от каких ветров и хаоса. Кремень.
– Ну как? – с показной нейтральностью спросил дед в лифте.
– Я люблю высоту, – так же нейтрально ответил Мур. – И оттуда вид… Просто страна бесконечности. И Кама. А дом что? Вертикальная деревня.
– Только никто никого не знает, – кивнул дед. – А вид – да-а, пространство странствий. И мытарств.
– Мытарств?
– Ссыльный край. Суровый, жестокий. Смертельный. Людей не жалеет ни в каком смысле. Тут столько народов сменилось, столько всего происходило, о чем тебе в школе никогда не расскажут, – остро взглянул дед. – Слушай-ка, внучок, пока еще не поздно, мож, купим тебе билет – и будешь сюда только туристом приезжать?