Городская фэнтези 2010
Шрифт:
Когда за ним приехал Посвянский, Лодочник смотрел на него бодро и весело — только похудел на двадцать килограмм.
Посвянский вез его по улицам, безостановочно болтая.
Навстречу им из ворот торгпредства вылезал грузовичок-пикап. Из-за низких бортов торчал огромный деревянный ящик, покрытый кумачом.
Посвянский вздохнул и ответил на незаданный вопрос:
— Это Завхоза на Родину везут. Он ведь одновременно с тобой заболел — только температура у него не спала…
Наталья Егорова
Умный дом
Звонок
— Да!
— Вы Егор? Маслов?
Женский голос медовой густоты и охряного оттенка.
— Да.
— Мне говорили, вы занимаетесь реставрацией картин.
Строго говоря, реставрацией он не занимался, если не считать спасенный пару лет назад натюрморт: хозяйка начиталась интернет-форумов и решила обновить картину посредством мыльной губки. Егор неделю возился, перетягивая набухший холст, а потом еще дописывал те места, где напрочь отслоилась краска. Получилось не то чтобы безупречно, но, если не приглядываться, не догадаешься.
Однако возражать медовому голосу было решительно невозможно.
— Ну… А что за картина?
— Я думаю, начало двадцатого века. Холст. И, по-моему, масло.
Немногословна и самоуверенна. Наверняка брюнетка в алом деловом костюме. Четырехкомнатная квартира и портрет бабушки в тяжелой раме. Или бабушкиной болонки.
— И что с ней?
Хорошо бы просто потемневший лак. С прорехами в холсте он, пожалуй, не справится.
— Мне кажется, там есть дописки. Я хотела бы восстановить исходный вариант.
Звучало заманчиво, уж с растворителем он как-нибудь справится. Да и любопытство высунуло нос: представилось, как из-под толстощекого, небрежно выписанного лица появляется неизвестный шедевр Рафаэля. Но совесть заставила уточнить:
— Лучше, наверное, в реставрационную мастерскую.
— Ее нельзя перевозить, — сказала она как о тяжелобольном. Значит, все-таки прорехи. Или краска сыплется. — Я живу недалеко от Дубны, туда довольно неудобно добираться, но вы могли бы пожить у меня, пока будете работать. Естественно, на полном пансионе. Я в Москве, так что до места довезу вас сама.
Полный пансион у девушки с медовым голосом — это звучало заманчиво. С другой стороны, километров сто тридцать от Москвы, а то и дальше. И наверняка полная глушь без мобильной связи — похоже на начало фильма ужасов.
Егор хмыкнул. Четырехкомнатная квартира плавно трансформировалась в деревянную развалюшку у дремучего леса.
— Исторической ценности портрет не имеет.
Еще одна иллюзия разбилась.
— Я готова заплатить вам… — Озвученная сумма была выше любых притязаний. — Этого достаточно? Материалы, естественно, за мой счет.
Это было вовсе не естественно, но приятно. Интересно, как звучит ее голос, когда она улыбается?
— И все же, — он еще колебался, — есть опасность испортить…
— Я заплачу половину вперед.
И тогда он сделал самую большую глупость в своей жизни.
Он согласился.
Егор Маслов был художником-самоучкой, чего в глубине души страшно
Особенное удовольствие доставляла ему работа с ненавистными студентам объемными проекциями, а тени и блики технического рисования приводили его в экстаз.
Собственно, на одном черчении он и вытягивал сессии. Масловские чертежи легко обменивались на лабораторки по программированию, на расчетно-графические по гидравлике и на шпаргалки по физике. Его дипломный проект, хоть и переписанный с прошлогоднего, сопровождался столь изысканными изометрическими чертежами в сложных разрезах, что Егор, к своему удивлению, получил на защите пятерку.
Парой лет позже, когда черчение перевели на компьютерную основу, судьба его оказалась бы плачевной. Маслов жил в мире объемных форм, который никак не пересекался с картинками на мониторе, так что работа на компьютере по сей день казалась ему сродни шаманским пляскам. Максимум, чему он научился, — это погутлить на смартфоне. Ну и в тетрис поиграть.
В трехмерный.
Безвольно осев в тихом КБ, Егор продолжал предаваться своей страсти, благо в магазинах появились книги по технике живописи. Динамичное масло и капризный акрил, строгая тушь и нежная пастель, а в особенности любимый грифель — медленно раскрывали перед ним свои секреты.
Но вот беда — интуитивное масловское чувство гармонии было чересчур строгим, слишком… чертежным. Его портретам недоставало выразительности, а пейзажам — экспрессии; они оставались старательными ученическими работами. А почти монохромная гамма отпугивала и тех, кто подбирает «пейзажики под обои».
Был у художника Маслова и еще один недостаток, губительный для кустаря: педантичная до занудства тщательность при вспомогательных операциях. Если эмульсионный грунт на картон предписывалось наносить в два-три слоя и всякий раз ждать полного высыхания, для Егора это становилось законом, столь же абсолютным, как расположение теней и бликов на освещенных формах. Если лак следовало наносить через год после окончания картины, то этот год она проводила в кладовке лицом к стене.
Годы шли, картины накапливались, признание не торопилось.
Месяца два назад Егор отдал три пейзажа в местный Дом культуры. Заправляла тамошней выставкой-продажей гюрза в сиропе Римма Николаевна, распоряжавшаяся домкультурными финансами воистину железной рукой. Кроме комиссионного процента с продажи, доморощенные художники платили ей абонентскую плату за амортизацию стен. Тем не менее многие считали это хорошей возможностью заявить о себе.
В этом месяце ядовитая Римма сообщила о повышении платы, мотивируя это непопулярностью масловских работ. Придя в ДК, он обнаружил все три пейзажа в самом темном углу фойе, возле черной лестницы. Егор возмутился, гюрза с тухлой улыбкой сообщила, что пасторальный реализм нынче не в моде. Егор пригрозил забрать картины, что железную леди ничуть не испугало: «Вас таких много, это я одна!»