Горожане
Шрифт:
— Если бы помогать! — все еще нервничая, сказал Валентин. — Помогать я согласен, был бы счастлив, если бы речь шла о помощи! Но ведь мне приходится почти все самому делать, самому! А она только смеется да уверяет наших друзей, что мне это очень нравится. — Валентин замолчал, как бы размышляя, говорить ему дальше или нет, потом махнул рукой и продолжил: — Нет, ты не представляешь даже, до чего она беспомощна! Вечно у нее из рук все валится. Если поставит варить что-либо, обязательно забудет, все выкипит или пригорит. Тарелки начнет мыть — разобьет. Нельзя же быть такой неумехой!
— Ничего, научится когда-нибудь!
— Да нет,
— Но ведь это же мелочи, Валя! Ну, шампунь, мыло. Главное, она любит тебя, так ведь?
— Любит, только по-своему.
— Но ведь ты тоже по-своему любишь. Ругаешь ее, а сам как на иголках. Беспокоишься, значит. И со мной вот зачем-то познакомился. Зачем, а?
— Вот потому и познакомился. Разве не понятно?
— Ладно, замнем. Зови официантку, расплачивайся.
Валентин ушел искать официантку, а Лена рассеянно прислушивалась к тому, как белобрысый парень пересказывал детектив: в машину прокурора мафия подложила взрывчатку, и взрыв произошел, когда прокурор отправлялся утром на работу, — на глазах у жены и детей. Вдруг что-то резануло слух: Лена не сразу сообразила, что никакой это не фильм, а самый что ни на есть реальный случай, свидетелем которого оказался ее сосед за столом. И она совсем другими глазами посмотрела на него да и на его приятеля. А белобрысый парень, наверное, по-своему воспринял этот внимательный взгляд, лицо его снова стало беспечным и веселым, и он предложил:
— Подсаживайтесь к нам поближе, А то у нас недокомплект!
Валентин вернулся, стоял за стулом, деликатно так покашливал, не решаясь вмешаться, подать голос.
— Спасибо, в другой раз, — ответила Лена дружелюбно, попрощалась со всеми, даже с девицей, которая кивнула ей, не выпуская изо рта сигареты, и пошла к выходу.
— О чем он говорил? — угрюмо спросил Валентин.
— О том, что нужно быть решительнее. А то невесту из-под носа уведут. Он принял меня за твою невесту, ты как, доволен?
Валентин проводил ее до подъезда, но Лена, угадав его намерения, решительно пошла к лифту. Он загородил дорогу, ткнулся губами в щеку, попытался поцеловать.
— Не надо, Валя. Ну, прошу тебя.
— Я позвоню тебе? — уныло спросил Валентин.
— А это нужно? — уточнила Лена. — Может, не стоит? — Она взглянула на его обиженное, как у ребенка, лицо и согласилась: — Ладно, звони. Только на той неделе.
Лена заглянула в комнату Васильевны, увидела Шуренка, оседлавшего перевернутый стул: он гудел, изображая самолет, а Машенька сидела сбоку и спрашивала:
— А ты настоящий хулиган? Живой? А почему ты не страшный? Нам в детском саду говорили, что хулиганы все страшные.
Шуренок залился смехом.
— Ты что городишь, Мария? — спросила Лена сердито. — И не спишь до сих пор! Где баба Паша?
—
— Какие доктора, куда увезли? — спросила Лена у Шуренка.
— А… Ну, в общем, из-за письма они поругались, того самого, что ты не подписала, — подал он наконец голос. — Пошла мать на кухню чайник ставить, а там толстуха эта: выселим, мол, твоего хулигана да выселим! Ну, мать сказала что-то, та ей — тоже; в общем, «скорую» вызвали. С сердцем что-то.
— Эх ты! — не удержалась Лена. — Не стыдно? А ведь из-за тебя все это! Такая мать у тебя — да ее беречь надо, на руках носить! А ты сел ей на шею и в ус себе не дуешь!
Шуренок страдальчески морщился, слушая упреки, и ответил грубовато:
— Все, завязал я. Мое слово верное.
— Мой муж тоже каждый день завязывал и до тех пор дождался, пока я сама не завязала вещи да не ушла. Посмотри на себя: здоровый парень, а в семью копейки не приносишь, отец больной, мать за вас, мужиков, надрывается.
— Да завязал же я! — с досадой повторил Шуренок. Ему, наверное, было обидно, что он пустил в ход самый сильный в своем словесном арсенале аргумент, а ему не верили, продолжали читать нотацию. — Мое слово верное.
— Ну ладно, Машке спать пора. А ты завтра пойдешь в больницу, от меня привет матери передай, да смотри не забудь!
— И от меня, и от меня тоже! — запрыгала на одной ноге Машенька. — Я тоже лежала в больнице, когда была совсем-совсем маленькая.
9
…Теперь Лена понимала, что уже не может или даже не хочет видеть Валентина. Если бы они с самого начала п р о с т о в с т р е ч а л и с ь и если бы она ничего от него не ожидала, ни на что не надеялась — другое дело, а теперь, после того как столько думала-передумала, считала, что ей, дурочке, повезло наконец… теперь его лучше совсем не видеть.
И уже заново ко всему привыкала: к одиночеству своему, капризам дочери, к вечной спешке. Ну что ж, одна так одна, ничего не поделаешь.
Лена ненавидела точность своих денежных расчетов: дважды в месяц, в аванс и получку, составляла список необходимого, старалась отложить еще что-то на книжку, но оставалась такая мелочь, что, махнув рукой, Лена тратила все.
Особенно неприятны были для нее теперь поездки к свекрови. А ведь раньше ей так нравилась эта квартира! В Москву Лена приехала с твердым убеждением, что единственное назначение вещей — быть удобными, ну, по возможности, красивыми. Родители ее прожили жизнь скромно и тому же учили дочерей. Какое богатство нажили они к пенсии? Несколько дорогих ваз, настенные часы, массивные альбомы для фотографий — вот, наверное, и все ценные вещи в доме. Впрочем, их не покупали специально, их дарили ученики, когда мама вела классное руководство. Каждый раз, незадолго до выпускного вечера, происходила одна и та же история. Домой к ним приходили делегаты от класса, толпились в прихожей. Мама приглашала их в комнату, но, как только они, пунцовые от смущения, принимались вручать подарок, мать тут же их выпроваживала. Хотя она знала, чем все кончится: уйдут эти, придут другие или придут родители — все равно будет нудное препирательство, будут слова о том, что все это о т ч и с т о г о с е р д ц а и что она их о б и ж а е т… Конечно, придется уступить.