Горшочек, вари. Рецепты писательской кухни
Шрифт:
Тишина или пустословие
Деформированной вселенной полагается деформированный язык. Степень искажения автор определяет сам: так, Оруэлл и Бёрджесс создают своеобразные новояз и надсат соответственно, а многие другие авторы обходятся «косметическим ремонтом» чересчур свободного, излишне многозначного языка. Однако совсем без работы над языком антиутопической вселенной воссоздать ее атмосферу будет гораздо тяжелее. Среди основных способов выхолостить живую речь можно отметить как изъятие целых пластов языка (как пример, устранение синонимов или слов с яркой эмоциональной окраской), так и, напротив, наводнение ее канцеляризмами,
Зло – это мы
Когда смотришь на прогнившую систему со стороны, кажется, что повергнуть ее не так уж и сложно, особенно если добраться до того, кто восседает на вершине. Многие герои антиутопий обманываются и начинают по классике бороться с ветряными мельницами, в то время как бороться нужно, прежде всего, с самим собой. Правда, победить в любом случае не получится.
В антиутопии редко можно увидеть конкретного единоличного злодея, а если такой и есть, то в итоге он чаще всего оказывается марионеткой, которой управляют другие, которыми управляют совсем другие, и так далее. Сомнительные теории, интриги в высших кругах, ни к чему не ведущие перевороты – способов бесцельно будоражить сознание персонажей более чем достаточно. А всей правды мы, пожалуй, так никогда и не узнаем. Поэтому в конце произведения читатель обыкновенно остается у разбитого корыта с непониманием, как жить дальше, и дай бог, если с надеждой на светлое будущее, в котором ничего не будет напоминать ему о знакомых и пугающих антиутопических мирах.
Примеры
«– Ведь меня не расстреляют, скажите, Смит? У нас же не расстреливают, если ты ничего не сделал… только за мысли, а мыслям ведь не прикажешь. Я знаю, там разберутся, выслушают. В это я твердо верю. Там же знают, как я старался. Вы-то знаете, что я за человек. Неплохой по-своему. Ума, конечно, небольшого, но увлеченный. Сил для партии не жалел, правда ведь? Как думаете, пятью годами отделаюсь? Ну, пускай десятью. Такой, как я, может принести пользу в лагере. За то, что один раз споткнулся, ведь не расстреляют?
– Вы виноваты? – спросил Уинстон.
– Конечно, виноват! – вскричал Парсонс, подобострастно взглянув на телекран. – Неужели же партия арестует невиноватого, как, по-вашему? – Его лягушачье лицо стало чуть спокойней, и на нем даже появилось ханжеское выражение. – Мыслепреступление – это жуткая штука, Смит, – нравоучительно произнес он. – Коварная. Нападает так, что не заметишь. Знаете, как на меня напало? Во сне. Верно вам говорю. Работал вовсю, вносил свою лепту – и даже не знал, что в голове у меня есть какая-то дрянь. А потом стал во сне разговаривать. Знаете, что от меня услышали?
Он понизил голос, как человек, вынужденный по медицинским соображениям произнести непристойность:
– Долой Старшего Брата! Вот что я говорил. И кажется, много раз. Между нами, я рад, что меня забрали, пока это дальше не зашло. Знаете, что я скажу, когда меня поставят перед трибуналом? Я скажу: “Спасибо вам. Спасибо, что спасли меня вовремя”.
– Кто о вас сообщил? – спросил Уинстон.
– Дочурка, – со скорбной гордостью ответил
Джордж Оруэлл «1984»
Отличный пример подавления сознания безжалостной машиной системы демонстрирует Джордж Оруэлл, герои которого готовы уличить сами себя в «мыслепреступлении» и тем самым оправдать зверские решения и наказания правящей партии.
«– Полагаю, вам известно, что такое “польский”?
– Это язык, мертвый язык.
– Как и французский, и как немецкий, – заторопился другой студент выказать свои познания.
– А “родители”? – вопросил Директор.
Неловкое молчание. Иные из студентов покраснели. Они еще не научились проводить существенное, но зачастую весьма тонкое различие между непристойностями и строго научной терминологией. Наконец один набрался храбрости и поднял руку.
– Люди были раньше… – Он замялся; щеки его залила краска. – Были, значит, живородящими.
– Совершенно верно. – Директор одобрительно кивнул.
– И когда у них дети раскупоривались…
– Рождались, – поправил Директор.
– Тогда, значит, они становились родителями, то есть не дети, конечно, а те, у кого… – Бедный юноша смутился окончательно.
– Короче, – резюмировал Директор, – родителями назывались отец и мать.
Гулко упали (трах! тарах!) в сконфуженную тишину эти ругательства, а в данном случае – научные термины».
Олдос Хаксли «О дивный новый мир»
В данном примере из романа Олдоса Хаксли мы видим неплохой способ погрузить читателя в сеттинг «дивного, нового мира». Директор Инкубатория проводит экскурсию по его залам не только для «новоприбывших студентов», но и для читателя, благодаря чему уже за первые 10–20 страниц нам удается подробно ознакомиться с устройством данной антиутопической вселенной, понять ее правила и особенности.
«Я думаю о прачечных. Что я туда надевала: шорты, джинсы, треники. Что я туда загружала: собственную одежду, собственное мыло, собственные деньги – деньги, которые сама заработала. Я думаю о том, каково иметь такую власть.
Теперь мы красными парами ходим по той же улице, и ни один мужчина не орет нам непристойностей, не заговаривает, не касается. Никто не свистит.
Свобода бывает разная, говорила Тетка Лидия. Свобода для и свобода от. Во времена анархии была свобода для. Теперь вам дарована свобода от. Не стоит ее недооценивать».
Маргарет Этвуд «Рассказ служанки»
Довольно часто герои антиутопии по той или иной причине не помнят или не хотят вспоминать своего прошлого. Однако бывают и исключения: у Маргарет Этвуд главная героиня регулярно отсылается к тем временам, когда мир был совсем другим, и благодаря этому читатель еще сильнее проникается атмосферой страха и безысходности, которые царят в настоящем.