ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая
Шрифт:
* * *
И он действительно ждал у сходен, а Ронин чемодан уже покоился в шкафу каюты № 1 первого класса почтового парохода «Воронеж». Ронин папа в этих случаях говорил: «Es hat geklapt! [57] Тип-топ!»
Перед сдачей клади в камеру, а жетона — носильщику, Роня, достал из чемодана некий опасный предмет. Это был тот самый роковой «Смит и Вессон» офицерского образца, что сослужил последнюю службу Осипу Розенштамму.
Герка снова прятал его с той сентябрьской ночи в прежнем тайнике. А перед нынешним Рониным отъездом, прощаясь с Роней, говорил:
57
«Дело вышло!» (нем.)
— Маршрут у тебя сложный. Главное — Кавказ. Туда безоружным не следует и показываться, тем более, в горы. Это тебе не курортное побережье! Я достал для тебя «Смит» с чердака. Почистил, перезарядил. Нашел и те две пустых гильзы. Почему-то тогда, после той ночной чистки, сразу их не выбросил. Вчера зарыл их в песке. Возьми еще пяток запасных патронов. От моего браунинга. Подпилить напильником по своему патроннику. Ну, счастливо тебе, бачари!
Словом «бачари», они привыкли обращаться друг к другу. Кажется, это было название папирос в Германии. Почему-то оно привилось и вошло в их обиход.
Кобуры у «Смита» не было. Роня просто завязал, револьвер при своих дорожных сборах в носовой платок, крепко стянув узелки, чтобы не развернулся. На случай чьего-либо нечаянного взгляда в чемоданное нутро... В этой невзрачной оболочке он и сунул «Смита» в карман брюк перед тем, как временно расстаться с чемоданом. Об остальном его содержимом он абсолютно не тревожился.
Кажется, все устраивалось очень ладно. Так он думал, медленно ступая по пристанским мосткам. Под ними, как всегда, качались на волне лодки, а у бережка рыбачили юные волгари. Почти у самого схода с мостков, где они затеняли береговую гальку, спал под дощатым настилом человек, укрыв голову и обнаженную спину под досками настила. Брюки его были задраны, приоткрывая лодыжки. А на голой пятке была четко выведена химическим карандашом цифра «12».
Шел десятый час утра и стоявший у этой пристани «Наманган» уже заканчивал погрузку перед отвалом. По мосткам грохотали сапоги грузчиков: с поклажей — бегом, обратно — шагом. Роня спросил у шагающего:
— Что это за номер у того на пятке? Очередь, что ль, какая?
— А тебе пошто? Кому надо — тот знает...
Грузчик, не оборачиваясь, пошел своей дорогой.
Зато другой, помоложе, шагавший чуть позади, задержался, спросил у Рони закурить московскую «Яву» и объяснил, показывая вниз, на спящего:
— Он — вроде артельщика у зимогоров. Эвон, трое их в холодке сидят, перекуривают. А цифра — чтоб задешево его не будить. Разбудил — давай работу не менее, как на двенадцать целковых...
Тяжелые шаги загрохотали по мосткам.
— Па-а-зволь! Па-а-зволь! — орали грузчики громче обычного.
Роня отскочил с дороги. Смельчак-такелажник, Ронин ровесник, нес на спине пианино. Груз весил пудов двенадцать-тринадцать. Двухвершковые доски мостков пружинили, чуть подаваясь под каждым шагом грузчика. Роня был почти прижат к перилам, когда пианино слегка покачнулось на весу. Еще миг — и оно «сыграет», круша перила и рядом стоящего... Роня инстинктивно махнул через перила и спрыгнул прямо рядышком со спящим. Наверху грузчик, видимо, справился, сбалансировал свою ношу и бухал сапогами уже по настилу пристани.
Артельщик зимогоров, мужик с запущенной рыжей бороденкой, сел, зевнул, спросил спросонья:
— Чего тебе?
— Гляжу, простынешь в сырости! — Роня придал своему простонародному тону некоторую иронию и благодушие. — Тебя ж сейчас чуть было не задавило. Еще бы немножко — груз бы через перила на тебя повалился!
— Да-к ты меня, значит, спасать сиганул? — в тоне артельщика тоже звучала насмешка. — Ну, спасибо! Чай, знаешь: нашего брата зря не будят! Аль вещей у тебя к пароходу много? Сам-то кто будешь? Приезжий?
— Приезжий. Учусь еще. Какие мои вещи! Чемоданишко!.. Ты, брат, про Максима Горького слыхал?
— Слыхал. Он нашу жизнь зимогорскую правильно понимал.
— Вот и я хочу понять.
— Ишь ты! Чтобы понять, надо пуп понадрывать! Максим-то сам грузчик. А ты? Нешто сдюжешь пианину на пупе поднять?
— Не подниму. А вот написать про это, может быть, и сумею. Коли поможешь... Хочу тебя и тех ребят про вашу жизнь расспросить.
Мужик зевнул шире, перекрестил щербатую пасть и стал расправлять на себе полосатую матросскую тельняшку — она вся собралась у него на шее, была узка и коротка. Кое-как натянув ее сверху до пояса, он неторопливо собрал свои пожитки, служившие ему ложем: брезентовый дождевик, совсем прохудившийся; пиджачишко с надорванными карманами, войлочную шляпу на все сезоны. Ею он прикрывал лицо в часы сна.
— Стало быть, интересуетесь поговорить с нами о жизни? — заговорил он уже более книжно, вроде гоголевского кузнеца Вакулы у запорожцев. — Однако же это для нас — пустой расход времени. Пора самая горячая.
— Но люди просто сидят, отдыхают? Вот бы пока и побеседовать?
— Почему ж не побеседовать? Однако всухую — какой же разговор? Ты, барин, водочки нам поставишь? На четырех зимогоров с хозяином в придачу — это с вами, барин, — четверть и будет в самый аккурат. Ну, там еще на табачок, на хлебушко, на лучок зеленый прибавьте — тогда потолкуем! Ладно!
Трое сидевших в холодке имели вид нищих бродяг. Компания подбиралась веселая. Артельный староста давал четкие команды, как в бою.
— Барин! Пожалуйте обещанное Семе. Ты, Сема, пойдешь в казенку. Вот, на четыре бутылки... Василий, дуй на рынок, принесешь лучку, редисочки самую малость и табаку покрепче. Хлеба каравай покрупнее. Петро! А тебе, лохань достать оттуда, где прошлый раз прятали... Ложки то при вас? То-то же! И всем потом за нами следом, в дом Корзинкина. Ай-да-те, барин!
В те годы между набережной Оки, Нижневолжской набережной, Софроневской площадью, Рождественской улицей и пониже, почти до начала Александровского сада, особенно же вблизи пристаней, сохранялись еще целые кварталы каких-то замызганных складских «каменных мешков», полуразвалившихся лабазов, лавок, сараев с подвалами, трапами, крутыми лестничными ступенями, ставнями, железными задвижками. Все это пряталось за ветхими деревянными или кирпичными заборами, создавшими ложную путаницу ходов и обходов, тупиков и лабиринтов.
Автор будущих очерков раннегорьковского колорита бодро пробирался по этим лабиринтам вслед вожатому. Да и спутник походил скорее на пугачевца или разинца.
Пришлось перелезть через деревянный забор, в захламленный и тесный, но отовсюду совершенно закрытый дворик. Справа там оказалась лестница в два марша и вела она вниз, в полуподвал, плохо освещенный и грязный. Это-то и был, оказывается, дом Корзинкина, как его называли зимогоры между собой. В углу полуподвального помещения стояли две пустые бочки. К стене были прислонены доски, оторванные от забора, и деревянный щит — им некогда загораживали на ночь лабазное окно.