Горячие точки на сердце
Шрифт:
— А с работой как? — поинтересовался генерал. — Аппарат президента сюда, что ли, перетащим?..
— Зачем? В Москву летать будешь.
— Каждый день?
— Ага.
— Сначала аэродром в Черкесске в порядок приведите, чтобы большие самолеты могли садиться. А покамест только для стрекоз он и годится. Стыд и позор!..
— Сделаем, отец.
— Улита едет, когда-то будет. А пока сделаете, как прикажешь мне быть, дорогой Сергеич?
— А через Минводы, Иван Иванович, через Минводы.
— Разве что через Минводы, — весело согласился генерал.
— Бабоньку тебе отыщем — красотулю, пальчики оближешь, — продолжал Завитушный.
— Жена у меня есть, одна и на всю жизнь, — отрезал Матейченков. — И не болтай лишнего.
— Прости, если что не так, Иваныч. Ляпнул чего не надо. Язык у меня больно длинный.
— Это заметно.
Приближение митинга, его взволнованное дыхание они почувствовали еще издали.
Проталкиваясь сквозь народ, они подошли поближе к трибуне.
Генерал негромко заметил:
— Послухаем, чего сегодня гутарят.
Стоя на перевернутой бочке-цистерне, от которой вкусно пахло мазутом, надрывался очередной оратор:
— Москва нас топчет сапогами. Она думает, что ей все на свете дозволено. Империя зла…
— Полюбишь и козла, — выкрикнул кто-то в рифму, и по толпе прошел хохоток, вызванный импровизированной шуткой.
— Хорошо, что шуткуют, народ не обозленный, — шепотом заметил Сергей Сергеевич.
Матейченков кивнул.
— Но те времена прошли, — продолжал оратор. — Империя распалась, а Россия нам не указ. Сейчас для всех граждан России — слобода! (Он так и сказал — слобода).
— Свобода! Свобода! Свобода! — троекратным эхом подхватила вся огромная площадь.
Оратор, видимо, был поднаторевшим в публичных выступлениях, хотя Матейченков и Завитушный видели его впервые. Он избегал общих слов, давно успевших набить оскомину, и старался бить фактами. Толпа начала прислушиваться внимательнее и теперь уже жадно ловила каждое его слово.
— Земляки-единомышленники, — веско продолжал оратор. — для тех, кто не знает, хочу сказать, что у нас с Москвой заключен специальный договор, где прямо сказано, что может делать центр, а что ему не положено. Но Москва грубо нарушает договор, сами видите, вмешивается все время в наши внутренние дела, которые должны решать мы, и только мы, и никто, кроме нас! Верно я говорю?
— Верно.
— Любо!
— Говори, — послышались выкрики со всех сторон.
— Скажите, братья! Разве мы не джигиты? Разве мы недоделки какие? Разве мы не в силах распорядиться сами собственной судьбой? Разве мы не имеем права выбрать себе такого президента, которого хотим? Почему мы должны подчиняться произволу?
Толпа ответила одобрительным гулом:
— Долой Москву!
— Долой захребетников!
— Сами с усами.
— Мы не колония.
— Нам Россия не указ.
Дождавшись, пока стихнут аплодисменты, оратор приветственно помахал рукой и спустился по лесенке с трибуны.
— Будешь выступать? — шепотом спросил Завитушный.
— Может быть.
— Погодишь?
— Посмотрю, как дальше дело пойдет.
Следующий оратор, в отличие от своего предшественника, оказался мямлей, и вдобавок говорил так, словно у него полон рот горячей каши, которую он не может выплюнуть.
Главное же — вместо того, чтобы говорить на единственную волнующую народ тему — о том, кто должен нынче стоять у руля государственной власти в Карачаево-Черкесии, — оратор начал с охаивания порядков в нынешней России, где он, по его словам, недавно побывал.
— Про нас говори, мужик, Россия далеко, — попытались его из толпы образумить, но оратор не внял голосу разума.
Россия теперь — это сплошное болото, заселенное лягушками, — витийствовал он. — И власти настоящей там нет. Всем командуют коррумпированные чиновники…
— Эй, погоди, милый человек, — неожиданно перебил оратора старик, стоявший рядом с трибуной. Опершись на суковатую палку, он внимательно слушал выступающего.
Папаха старика выцвела от времени, морщинистая кожа на лице от старости обвисла, но глаза-буравчики смотрели живо и весьма хитро.
Оратор поперхнулся на полуслове. На Кавказе принято оказывать старшим внимание.
Он наклонился вниз:
— Чего тебе, отец?
— Если начал гутарить по-русски, — он назидательно поднял палку, — то и продолжай по-русски.
— А я как говорю?
— А кто тебя знает, как. Говоришь ты непонятно. Вроде не по нашему. Может, из Израиля приехал?
Толпа развеселилась.
— Что тебе непонятно? — спросил оратор, скрывая досаду.
— Ты объясни мне, милый человек, что такое кора… кора…
Выступающий растерялся:
— Какая кора, отец? Не говорил я ни про какую кору.
— Ну, как же. Я не глухой, слава богу. Своими ушами слышал, как ты только что говорил: все, мол, чиновники в России кора… кора…
— Коррумпированные, — догадался выступивший и вытер вспотевший мгновенно лоб.
— Во-во, — закивал старик. — кора эта самая. Что она обозначает?
— Коррумпированность означает продажность. Я сказал, отец, что в России все чиновники продажные. За денежки они готовы продать все что угодно — и родину, и мать с отцом, и правду-истину.
— Так и говори — мол, продажные чиновники. А то — кора да кора. Какая кора? На дубе, что ли?
Старика поддержал общий хохот.
— А ты откель так хорошо Россию-то знаешь? — продолжал наступать ободренный старик.