Шрифт:
Живет Гоша Краюшкин в деревне Черный Мыс. В ней всего двадцать пять дворов. И хоть стоит она на высоком берегу Амура, широкой, как море, реки, большие пароходы в деревню не заходят. Обходят стороной. Только погудят издали: «У-у-у… какая маленькая…» И дальше плывут, к большим причалам. А к берегу Черного Мыса только клочья пены приплывают, от белых гребешков крутых волн. Да здесь и нет такого причала, чтобы пристал большой пароход. Так —
Деревня Гошкина маленькая, а фамилия у него и того хуже — Краюшкин. Как горсть желтых кремешков. То ли дело у соседского деда Прохора — Морев. Прямо капитанская фамилия. Правда, дед Прохор работает на лошади, возит на телеге мелкий груз. Не сумел он распорядиться своей фамилией как надо. Зато внук Васька Морев вернулся из армии и работает на катере с отцом матросом. Вот какое наследство досталось Ваське от деда. А Гошка как родился Краюшкиным, так Краюшкиным и помрет. И никакой порядочной фамилии ни от какого деда не дождешься.
Правда, над всем этим Гошка редко задумывается. Просто день сегодня грустный такой. Разбудил его петух Моревых и прервал сон на самом интересном месте.
Снилась Гошке мать. Будто стояла она у печки и пекла блины. Была на ней повязана белая косынка с синими горошинами. Эту косынку сейчас бабка после бани надевает. Так вот стоит мать в этой косынке, и прядка волос у нее выбилась, а щека выпачкана мукой. Гоша говорит: «Мам, а у тебя лицо-то в муке…» Она рукавом щеку вытирает, а другой блинчик переворачивает. А блинчик такой румяный, прямо расписной. Она говорит: «Иди, сынок, отца зови, завтракать будем…» И только Гошка шагнул в сени, как заорал этот петух. Заорал во все горло и разбудил Гошку. И не получилось завтрака втроем. И никогда не получится. Умерла Гошкина мать прошлым летом. Живет он теперь с отцом и бабкой.
Открыл Гоша глаза и все лежал на своей раскладушке. Думал. Вот бы выйти сейчас в кухню, а там мать… Бывают же чудеса. Вон Димка Волков из его класса. Думал, у него отец умер, когда он еще маленьким был, а отец раз и приехал зимой. Считался Димка сиротой, а теперь с отцом на пару каждое утро водой из бочки обливается. Если бы вернулась Гошкина мать, как бы он ее любил. Как бы жалел. Не давал бы воду из колонки носить, слушался бы. А соседского горластого петуха застрелил бы из рогатки, чтобы мать по утрам не будил…
— Ох и любит вытягиваться… Ох и любит… Лень вперед тебя родилась… — отодвинув ситцевую занавеску, заглянула в комнату бабка. — Делов невпроворот, а он нежится. Картошку в траве не видать…
Бабке только дай попричитать да пожаловаться. Гошка с отцом все делают. Дров на зиму уже полный сарай запасли, хоть июнь еще не кончился. Погреб почистили, кадушки проветрили. Забор починили. А бабка все ворчит.
— Как молодую картошку трескать, так у него пупок не лупится… добавляет на кухне бабка. — А как тяпку в руки взять…
Мать на Гошку не ворчала. Она его жалела. Когда он сделает что, так хвалила… Так хвалила, что хотелось горы своротить. Гошка встал, поплескал на лицо водой из умывальника. Молча выпил квасу с хлебом и, не глядя на бабку, потащился в огород.
Картошку, хоть и росла она на высоких грядках и начала цвести белыми и фиолетовыми цветками, и правда не было видно среди высоких зарослей травы.
Гошка зашел в междурядье и, здорово разозлившись на ворчливую бабку и сорную траву, начал рубить сорняки под корень. Они устилали его путь, быстро никли под солнцем, а кустики картошки, выскочив из плена, весело смотрели освободителю вслед.
Быстро управился Гошка с прополкой. Когда дошел до конца огорода, казалось, что задымится черенок тяпки. Так горели ладони. Посмотрел Гошка на руки — на черных ладонях по четыре мозоли с копейку величиной. Огород одному прополоть — не шуточное дело.
Зато теперь Гошка свободен, как птица. И бабка ворчать не станет, глядя, как хорошо и вольно растет картошка. Помчался Гошка на реку. Рухнул на мостки, и опустил в воду босые ноги. Так устал, что и купаться не хочется. Повернул кепку козырьком назад, чтоб другой берег лучше было видно, и стал смотреть на воду.
Посреди реки остров. Верба по острову растет. Зимой по льду Гошка с ребятами ходил на этот остров, а на лодке плавать отец не велит. Серо-зеленая густая вода пересекается быстрыми течениями. Амур — суровая река.
На горизонте сопки. Ближние — зеленые. Можно различить, где березы растут, где кедры. Дальние сопки — темно-синие, а самые дальние чуть темнее неба. За самыми дальними сопками большой город. Туда уехал на каникулы Димка Волков с отцом. Он там мороженое ест и пьет газировку. А в Гошкиной деревне ни мороженого, ни газировки. Все лето пьют здесь холодное молоко из погреба и квас.
Возле острова появился катерок. Гошка вскочил и начал махать кепкой.
— Э-эй! — закричал он громко.
Вдруг увидят. Вдруг причалят. Возьмут да прокатят хотя бы до ближайших сопок. Там зверье разное водится. Берег пустынный, никаких домов.
Промчался катер мимо, воду растревожив. Забились о берег волны и прилегли старый немодный поплавок.
Так грустно Гошке сделалось, впору утопиться.
Но в это время как раз из за поворота реки вынырнул отцовский катер, будто почуял Гошкину печаль. Да не мимо деревни помчался, а к берегу повернул, к деревянным мосткам. Гошка радостно подскочил и начал махать отцу и Ваське Мореву. Васька стоял на палубе, по-моряцки широко расставив ноги. Он держал в руках конец толстой веревки. Значит, причалить собираются. Для этого случая имелся на мостках крепкий железный крюк.
Взметнулся в воздухе лохматый конец. Гошка ловко поймал его и завязал двойным морским узлом. Катер закачался на волне, ударяясь о мостки и норовя Гошку сбросить в воду. Но Гошка уперся ногами в доски и крепко стоял, улыбаясь отцу.
— Собирайся… — сухо сказал отец. — Одна нога здесь, другая там! Возьми хлеба с зеленым луком и холодного квасу…
— Хорошо бы картошки… — добавил Васька Морев.
Но отец его не поддержал.
— Корабль ждать не будет. Ему отчаливать надо…
Гошка не стал отца ни о чем расспрашивать. Он сиганул на берег и помчался к дому. Ясное дело, отец, капитан-механик швартового катера, берет его с собой.